Такэути принялся заводить мотор, пока я отгребал от острова, борясь с крутыми волнами. Японская техника не подвела, запустилась почти сразу, и Сэйго, не теряя времени, взял курс на восток, подальше от вулкана, но так, чтобы остров оставался в пределах видимости.
За вершинами холмов-«грудей» раньше не было видно кратера — вулкан находился в мертвой зоне. Но теперь его раскаленная вершина словно бы вспучилась, поднявшись, и даже приобрела характерную коническую форму. Зрелище дымного столба, клубящегося над видимым теперь отсюда кратером, просто потрясало воображение. Сэйго заглушил двигатель в паре километров от острова — здесь уже не было дождя и волны казались поменьше — и бросил с носа плавучий якорь.
— Уэнимиру совершил харакири, — произнес он.
Да, остров погибал, корчась в конвульсиях. Как будто поиски клада и нахождение «Капли Солнца» спровоцировали такую реакцию. Я, конечно, понимал, что это, мягко говоря, не совсем так, но… Как бы там ни было, сокровище осталось погребенным под слоем лавы, которая уже, наверное, залила и раскопанную нами яму, и трещину в склоне вулкана. И теперь оно, скорее всего, погребено уже навсегда. Золотые монеты расплавились и спеклись в единое целое с лавовой массой, а «Тайё-но Сидзуку»… Теперь ее тоже никому уже не найти…
— Смотрите! — воскликнула Таня. — Что это?
В ложбинке между «грудей» что-то коротко вспыхнуло, появился дымок, видный даже отсюда. Сэйго вытащил из сумки бинокль.
— Все, — сказал он. — Лава дошла до лагеря. Мы вовремя удрали с острова.
Тонкая струйка темно-красного цвета остывающей массы скользнула вниз по восточному склону берега, и скоро вверх начал подниматься клубящийся столб пара.
Мы почти с суеверным чувством (я, во всяком случае, точно) разглядывали зрелище разбушевавшейся стихии, поэтому не сразу заметили приближающееся с севера какое-то судно.
Такэути навел на него бинокль.
— Кажется, это ваш сторожевик, — произнес он. — А мы находимся на самой границе. Как бы чего не вышло — вам же нельзя со мной на Хоккайдо.
— Плот! — сказал я. — Придется тебе нас высаживать здесь…
Несколько секунд мы молчали.
— Мы очень дешево отделались, — произнес Такэути.
Он достал оранжевый сверток, осмотрел его, а потом, дернув за какой-то шнурок, бросил сверток в воду. Тот, словно живой, принялся раздуваться, разворачиваться… Скоро на волнах закачалась резиновая лодка с пологом в виде оранжевой палатки.
— Жаль только, что ничего нам не досталось, — сказал я. — Ну, что?
Таня только вздохнула.
— Не беда, — заговорил японец. — У нас в таких случаях просто говорят: «карма»…
— У этого типа что-то находилось в сумке, — вдруг вспомнила Таня. — Тяжелое. А сумка была не его, а Мотоямы. Плоская такая, кожаная…
Плоская, тяжелая?..
Я уставился на Татьяну.
— Ты ее видела?
— Он бросил ее в лодку. Андрей, по-моему, ты на ней сидишь…
Я поднялся с банки, на которой сидел, и заглянул под нее. Там действительно валялся брошенный «планшет».
Вот это да! Я взял его и потащил. Сумка действительно оказалась тяжелой, поболее семи кило, наверное…
Еще не веря в происходящее, я расстегнул ремень и откинул клапан.
В сумке были монеты. Старинные золотые кругляки с вязью иероглифов по краям. В моих руках был тот самый, первый, «улов» Мотоямы…
— Получается, что нам хоть что-то досталось, Сергей, — сказал я. Странно, я не чувствовал ни радости, ни удовлетворения. Ну, золото и золото…
— Поделим сейчас? — деловито осведомился Такэути.
Я с сомнением посмотрел на приближающийся пограничный катер.
— Нет, — сказал я. — Вези с собой и делай с ним что хочешь. Бери себе, сколько сочтешь нужным, хоть две трети, хоть три четверти… Думаю, мы еще увидимся. Тебе до дому сорок километров, а мне — четыре тысячи… Боюсь не довезти. К тому же это японское золото, мне с ним будет трудно.
— Как знаешь. Но половина — твоя. Где бы ты ни был, помни, что эти деньги тебя ждут. Конечно, это не то, на что мы рассчитывали, но наш уговор по-прежнему в силе.
Катер приближался…
— Ну, что, Сергей… Удачи тебе. И извини, если что не так.
— И вам обоим удачи.
Оставив Сэйго в его моторке, мы полезли в спасательный плот. Такэути запустил двигатель, и лодка, оставляя на волнах пенный след, качаясь и подпрыгивая, устремилась к невидимому отсюда берегу Хоккайдо.
Таня некоторое время смотрела ему вслед, потом без сил повалилась навзничь на прорезиненные слани.
— Маскаев, — произнесла она, и я, хоть и терпеть не могу, когда Танька называет меня по фамилии, даже обрадовался, услышав в ее голосе знакомые, совершенно домашние, нотки.
— Чего?
— Обещай мне, что больше никогда не станешь заниматься подобными делами…
— С тобой вместе — не стану.
— Невозможный ты человек, — вздохнула она.
Гул мотора Сэйго растворился в рокоте вулкана, на смену ему пришли какие-то хрипы, несущиеся из репродуктора, установленного на приближающемся сторожевике.
— Ты ему веришь? — спросила Таня.
— Этот человек прилюдно назвал меня другом. Он японец, Таня. Они могут притворяться, убивать и при этом кланяться, лицемерить всячески… Но есть определенные границы у этого притворства. А для азиата понятие «друг» значит куда больше, чем для европейца. Я, если честно, до сих пор не знаю истинного «послужного списка» Сэйго, но сейчас он мне не лжет, и я ему верю. В отличие от некоторых… — Я вспомнил Игоря Сорокина и дискету, лежащую сейчас в надежном месте. Погоди, дорогой, дай только вернуться…
А ведь я и сам давно уже считал Сэйго другом, по-прежнему плохо понимая характер этой нации, и то, что я однажды вдруг возомнил себя внуком летчика-камикадзе, теперь казалось мне попросту смешным.
— Хорошо, что так получилось, Андрей.
— Это ты про золото? Конечно…
— Нет. Это я про то, что ты вовсе никакой не японский барон. Ты, наверное, тогда точно удрал бы туда навсегда.
— Очень сильно сомневаюсь, — сказал я, вспомнив категоричное «нет» профессора Юдзумори насчет того, сможет ли человек, утративший за несколько поколений духовную связь с родиной предков, стать настоящим японцем. — Боюсь, и Ленка Кирюшина там не приживется.
— За нее не беспокойся, — возразила Таня. — А вот ты бы точно там пропал. Ты обязательно влез бы в какую-нибудь историю, которая кончилась бы для тебя печально.
— Это может произойти где угодно…
— Так ты уймешься когда-нибудь, Маскаев, или нет?
Ну что я мог на это ответить? Я глядел на приближающийся борт сторожевика, на столпившихся у планшира матросов, и ловил себя на мысли, что, похоже, вряд ли когда-нибудь «уймусь». Уж по своей воле — точно.
Ронин — самурай, не имеющий сюзерена; в прежние времена часто приравнивалось к оскорблению.
Даймё — буквально: «хозяин», владетельный князь в феодальной Японии.
Возглас удивления
Сёгунат — дворянское правительство Японии (1192–1867).
Хатамото — букв. «знаменосцы» — представители привилегированной знати, высшие военачальники-самураи.
Каппа — злой водяной дух.
Комингс — высокий порог в проеме двери или люка на судне.
— Брось оружие! — Руки вверх! — Лицом к стене! — Я не понимаю (англ., с ошибками)
Гайдзин — пренебрежительное название иностранцев.
— Господин находится в затруднении? — Я не очень хорошо понимаю по-английски. — Откуда прибыл господин? — Из России. (англ., с ошибками.)
56 г.
«Титул» главаря клана якудза.
Коннити-ва — вежливое приветствие; «тян» — уменьшительный суффикс (применяется при обращении к девушке).
Японское обобщенное название гражданских судов.
— Когда он приходит домой? — Кто вы? (англ.)
Вежливое обращение к замужней женщине.
Грубое японское ругательство.
— Куда делся повар? Никому не есть!
— Ешь!
