Нет милиции, нет сыновей. Пьяная шмара, продрав заспанные, крашеные глаза, с похмелья ничего понять не может. И, скривив морковные, размазанные губы, говорит зло:
— Сбесился, что ли, малахольный! Вот полудурок, к бабе дрыхнуть приперся. Иль мозги посеял, неведомо тебе, зачем ты мужиком на свет объявился? Да еще и полохаешь сдуру! Пшел отсель, коль тебе легавые в мусориловке вместе с кентелем муди откусили. У другой под боком валяйся вместо затычки! Я горячих мужиков уважаю, какие знают, за что платят. А и я дарма не беру! Отваливай! — кричала так непохожая на ту — русокосую — из сна.
И Леший уходил молча.
Нет, ни к одной бабе не тянуло его ни душой, ни телом. Ни одну не любил. И его никакая не признала, не потянулась, не позвала, даже за деньги.
Грубый был мужик, если напивался вдрызг. Уж коли на трезвую заявился, до самого рассвета покоя не жди. А утром кинет стольник на замусоленный стол и, не уронив ни одного ласкового слова, уйдет молча. Надолго. Ничего доброго после себя не оставив. Ни подарка, ни улыбки. На бабу, как на парашу, смотрел. Иначе не воспринял.
Потому шмары не звали его к себе. Была одна. Она не как все. Принимала его без денег и хмеля. Подарков не ждала. Красавицей Шанхая слыла. Девкой Лешему отдалась. А он спьяну ничего не понял. Кроме него, никого не приняла. Сына родила. Молча, не навязываясь, не вешалась на шею. А потом… ушла… Замерзла хмельная на дороге. Как счастье, какое потерял, не узнав и не увидев его истинного лица. А потом приходила во сне. Мертвая, как живая. Не укоряла ни в чем. Просила уберечь от беды сына. Своего. И предупреждала не без умысла:
— Собьешь его с пути, не жди прощения. За себя — ладно, за него — кровью заплатишь, головой… Я не легавый. Не сбежишь. Страх поимей. Твой он!
Леший и сам видел, не слепой, что Бурьян — его отродье, бухое семя. Но кем же вырастить сына, как не своим подобием? И учил всему, что знал и умел сам, что постигал долгими годами фарта, ценою больных ошибок. Парня своего от них берег. И хотя не подавал виду, что знает о родстве, ни словом не обмолвился о том, при каждом удобном случае помогал и поддерживал.
— Гляди сюда, Бурьян! Вишь, старая мандавошка хиляет. Что ты мне о ней вякнешь?
— Плесень, что еще?
— Шалишь, дура! А ну, шмыгай за ней, узнай, где жопу пригрела!
— И так знаю, — пожимал плечами Бурьян.
— Налет надо на нее, — говорил Леший.
— В навар рваную юбку и галоши возьмем. Не-е, она не пархатая, — отмахивался Бурьян.
— С нее понту жирней, чем с ростовщика! Иль зенки в жопе? — удивлялся пахан.
— А ну, хиляй сюда! Теперь протри бельмы, мокрожопый. И мотай на шнобель, покуда моя «маслина» отливается, — смеялся Леший и, показывая на старуху, неспешно идущую по тротуару, говорил: — Ты не смотри на старую юбку и дырявую кофту. Старухи любят прибедняться. Имеют привязанность к любимым вещам. И носят их до последней нитки, покуда с задницы не разлетится в клочья. Но ты глянь на ее мурло. Холеное, сытое, улыбчивое. Вишь, в пасти фиксы из рыжухи. Такое старухи от нужды не утворят. Пархато дышит плесень. Из царских червонцев пасть вставила. Не с последних. В заначке имеет. Глянь, серьги у ней. По титьки. И тоже с рыжухи. С бриллиантом. Старые. Не дешевка.
— А и верно, — соглашался Бурьян, удивляясь наблюдательности Лешего.
И, указав налетчикам на старуху, пахан уже под утро делил навар. Он был немалым. Леший нюхом чуял и никогда не ошибался.
В другой раз, выйдя из магазина, придержал Бурьяна за рукав и, указав на старика, въезжавшего во двор дома на потрепанной машине, сказал:
— Засеки этого козла. Кентов к нему послать пора.
— Да ты что, пахан? Ты глянь на него. Сам — хорек облезлый, в чем душа держится, а телега и вовсе без понту. Ни хрена, кроме ржавчины и скрипа. Только время потеряем, — отмахнулся Бурьян.
— Гобсек тоже в рвань одевался, от того не перестал миллионером быть. Вон, хвати за клифт, пижона. Весь в этикетках. А в кармане, кроме дырявого гандона, ни копейки. Так всегда голь и бось из шкуры лезет, чтоб вырядиться, потому что ей, кроме этих вот тряпок, единственных в шкафу, терять нечего. А пархатые всегда «под сажей». На плечах лохмотья. На ногах— рвань. Случается, в хате — срань. А дерни из-под такого сундук, кушетку иль диван, да прошмонай файно, тогда допрет до тебя мое слово. Это с кой нищеты старый хер в трандулете ездит, когда трамвай под окном останавливается? Иль на бензин лишние башли завелись? Иль на запчасти и ремонт — не жаль? Дела проворачивает перхоть без навару для нас. Непорядок! Тряхнуть пора пердуна!
Глубокой ночью налетчики принесли долю пахана. Бурьян онемел от удивления. А Леший опять за свое:
— Учись, покуда дышу. — И, пока кенты бухали, обмывая понт, снятый со старика, Леший опускал в карман Бурьяна пачку стольников. Тот делал вид, что не замечал. А Леший радовался. Не во сне, наяву помог. Сыну…
Такой приказ был отдан Охинскому уголовному розыску начальником горотдела милиции. И следователь Балов, в который раз пересмотрев все данные о Лешем, завел на него уголовное дело и решил во что бы то ни стало поймать фартового.
Начальник следственного отдела теперь ночами не спал. Прикидывал, обдумывал, как поймать самого сатану, какого искали по всей стране.
Геннадий Балов имел немалый опыт следственной работы в угрозыске. Бывало, попадали и в его руки махровые преступники. Он вел дела, потом отдавал под суд. Здесь же, это он знал, следствие будет вести прокуратура города, относившаяся к милиции с нескрываемым презрением. Она не верила в способности ее сотрудников и откровенно высмеивала каждый провал и промах. Не раз предметом этих насмешек бывал и он — Геннадий Балов.
Следователь угрозыска тяжело переживал каждую неудачу. Но без них не обходилось. Случались целые полосы невезения. Кто их не знал? И тогда сыпались на голову Балова взыскания и выговоры.
Ему даже намекали на отстранение от должности, грозили увольнением. И теперь, поручая поимку Лешего группе Балова, начальник милиции сказал откровенно, что для Геннадия это дело — последний шанс.
Следователь должен был разработать план поимки Лешего. Обсудить его с оперативниками детально, определить роль каждого в нелегком задании и проследить за ходом выполнения.
Срок на поимку Лешего определили в месяц.
Геннадий Балов потерял покой и сон.
И не такие, как он, спецы обломали зубы на Лешем, многим этот бандюга испортил карьеру, содрал звезды с погон, других и вовсе лишил жизни.
Геннадий внимательно изучил все данные о Лешем. В спецкартотеке узнал немногое. Больше слышал о коварстве, изворотливости, хитрости и жестокости преступника, наводившего на многих животный страх.
Сколько раз возникало желание отказаться от задания. Пока не поздно. Но это означало — положить на стол начальника заявление об увольнении. А куда деваться потом, как жить? До пенсии еще ой как далеко.
И Балов пошел в морг, осмотреть очередную жертву Лешего, здоровенного охранника сберкассы, убитого ночью.
«Скольких милиционеров лишил жизни, родного отца не пощадил», — думал следователь, разглядывая труп.
Удар охраннику был нанесен сзади. Ножом. Внезапно. Почерк знакомый. Охранник крикнуть не успел. Умер на месте.
«Скольких ребят из моей группы эта участь ожидает?» — подумал невольно.
— Теперь посыпятся трупы. Леший вернулся. Чтоб его черти взяли, — присел рядом судмедэксперт и, глянув на Балова, продолжил: — Сам Леший расписал мужика. Я уже не впервой с его работой сталкиваюсь. Свиреп этот гад. Не человек! Сущий дьявол! Сколько раз от расстрела ушел! Уму непостижимо! Неужели нет ни одного, кто бы сумел взять его, исполнить приговор? Хотя лично я в этом уже разуверился…
— Если б Леший был человеком, тогда б и к расстрелу его не приговорили. Ведь вот — отца убил, — отмахнулся Балов.
— Отцы тоже разные бывают. Сталкивался и я. Наслышан. А у Лешего со своим — разногласия. Легавый и фартовый не могут состоять в родстве. Ой, извините… Но кто-то должен был умереть. Либо завязать… С фартом иль с милицией. Да видно, судьба на все. Фортуна оказалась сильнее родства, — говорил эксперт.
— При чем фортуна? У нее глаза завязаны, ни хрена не видит. А вот я слышал, что у Лешего на Шанхае сын имеется. От какой-то шлюхи родился. И тоже — вор. Вот если б его взяли, то и родитель объявился бы. Бери теплого. Только с мозгами это надо делать. А не так, как наша милиция, — кодлой и с наскоку, — подал голос санитар, сидевший у стола пригорюнившись.
— А кто видел этого сына? Хоть как он выглядит? — оживился Балов.
— Слышал, что копия Лешего. Но кто самого черта видел, тот уже ничего не расскажет. С тем один раз встречаются. И в последний, как вот этот, — указал санитар на труп.
— Шанхай давно пора тряхнуть. Да только слаба наша милиция для таких подвигов. Боится притонов и «малин». Знает, чем для нее запахнет, — хмыкал эксперт.
