— А лечить не пробовали?
— Пытались. У себя. Вроде действовало. Но они, как только выйдут на свободу, снова за свое. Чифир — страшная зараза. Отнимает у человека совесть, достоинство, имя.
— Они преступления совершают?
— Чифиристы? Не слыхал о таком. Да и куда им! Они же под кайфом совсем безвольными становятся. Не люди — тряпки.
— А я слышал, что человек как раз опасен в состоянии наркотического опьянения. Агрессивен…
— Такое редкость. Это те, кто в чифир тройной одеколон добавляет. Таких у нас за все годы лишь четверо было. Все уже умерли. Организм не выдержал. Износился быстро. Но их истинные чифиристы и не признавали, считали, что одеколонщики лишь добро изводят и поколачивали ту четверку нередко. Настоящий чифирист— это само добродушие, молчание и покорность. Есть, правда, одна ситуация, в какой они могут выйти из себя. Это если их ругать, когда они под кайфом. Или отнимать у них в этом состоянии чифир. Тогда… Плохо придется тому, кто на это решился.
— Но ведь на свободе такое не исключено. И если этот самый чифирист взъярится…
— Чтобы такое не случилось, мы с них здесь глаз не спускаем.
— Но вы не можете знать всех, они же не стоят у вас на учете!
— Кого не знаем, тот не опасен. Значит, не успел втянуться и способен бросить это увлечение.
— Но как вы смеете отправлять чифиристов на свободу, не вылечив их! Ведь они опасны для окружающих. А лечить по-настоящему, судя по вашим словам, их здесь не пробовали. Таких больных нужно было помещать в специализированные лечебные учреждения закрытого типа. Чтобы они стали тем фильтром, какой должен предшествовать освобождению!
— Что делать? Это болезнь слабовольных. И имя ей — горе человеческое. В наших условиях важно было выжить. А о спецлечебницах я от вас от первого слышу. Не знали мы о них…
— Но мы обязаны всегда беречь людей, даже если они преступники. И вот тут как раз все средства хороши, в том числе и принудительное лечение, и письмо о том, что человека надо держать под контролем. Постоянным, до полного излечения. Иначе мы своим благодушием и невежеством сами порождаем преступников. Я о чифиристах слыхал. Но от самих освободившихся. Вы же должны были сообщать об этих неблагополучных в их сопроводительных документах…
Игорь Павлович молча шел рядом. Наконец, трудно выдохнул:
— Верно. В инструкциях о таком не было. Вот и оплошали.
— Скажите, Игорь Павлович, а как вы работали с теми, кто повторно к вам попадал?
— Ну, с ними особо. Если это воры — часто поселяли их в бараки к работягам. Те и черта переделать умеют на свой лад. Естественно, работу потруднее давал. За малейшее нарушение — вводил ограничения на посылки и письма. А еще я их на примерах учил. В лагере, как, видимо, вы знаете, нередко имеются старожилы. Это воры, какие доживают здесь свою жизнь. Ни здоровья у них нет, ни семей, ни своего угла. Одним словом, собачья у этих стариков жизнь. Вставать, есть, работать, ложиться спать — все по команде. А у них уже и головы сивые. Им бы на печке кости греть, а они по нарам мытарятся. Они не словами — видом своим многих вразумили. Да вы посмотрите, вон один такой идет. В прошлом году освободился. Седьмой десяток пошел ему. Экий дремучий лешак! А тоже вор бывший. Теперь уже никуда не годится. Разве только сторожей пугать своим видом да собак.
По противоположной стороне улицы, еле переставляя ноги, шел старик. Руки его тряслись. От постоянной работы на ветру — глаза слезились. Сколько ему осталось жить? Год, два? А может меньше. Белая-белая голова его в землю смотрит. Что он потерял? Свою судьбу, жизнь? Но разве найдешь их теперь! А если бы и повезло отыскать, не удержать все это в старых слабых руках. Не по силам им такая находка, не обрадует она старика. Верно присматривает себе горемыка хоть при смерти потеплее уголок. Да где ни копни — всюду вечная мерзлота. Снизу, сверху — сплошной холод. Да и внутри ничего для жизни не осталось. Все ушло, все утрачено. Белый свет давно не в радость. Ведь вот обидно, и хоронить некому будет. Никто не всплакнет над могилой. Жизнь была или приснилась? Может, он вовсе не старик и не жил на земле?..
Слабой, едва заметной тенью плелся старик по тротуару. Так же незаметно прошла мимо него жизнь. А он не оглянулся. А когда спохватился, она была далеко в прошлом. Догнать бы! Да сил не осталось.
Яровой отвернулся. Тягостно видеть тлен. А Бондарев еще на одного прохожего указал:
— Вон тоже «чудо». Этот за изнасилование десять лет отбарабанил минута в минуту. В лагере ему не повезло: обморозился. Думали, умрет. Но нет, живуч оказался. Себе в насмешку. Теперь бабам только конфеты носить годен. Эх-х, горе. С такой статьей в лагерь лучше не попадать. Не любят таких зэки. Как ни ограждай — всяк поизмываться норовит. Знаете, как с насильниками здесь обходились? Оборвут пуговки на брюках и пришить не дают. Мол, проветривай, чтоб не загорелся ненароком. Сколько их пообморозилось! За каждым не усмотришь… Вор — он только вор. С женщинами умеет обходиться по- рыцарски. А у иных и семьи есть. Дети. Так вот воры этих пройдох хуже, чем милицию, недолюбливают. Раньше их частенько проигрывали. Жизнь насильника картежной ставкой делалась. Порою было невозможно узнать, кто из проигравшихся убил. Все в один голос отвечают: мол, в зоне очистили.
— Но мой покойничек был староват для подобных подвигов… — подумал вслух Яровой.
— Надеюсь, он не сразу таким родился? — съязвил Бондарев.
— Да, но… в лагере соответствующий контакт исключался.
— Верно, но у женщин есть рыцари!
— А почему именно из лагеря? Если допустить, что незнакомец убит…
— Возможно, за родственницу отплатили. А случалось и за незнакомок мстили. Женщины не вызывают повышенного интереса, когда их рядом много. Если их нет— они нужны и дороги. И пусть ее никогда не знал и не видел в глаза барак, но за женскую честь и имя встанут на защиту все, кому дорого человечье начало. Поругание у нас не прощали. И не терпели пошлостей, сальностей. За это зэки били смертно. Ведь каждая женщина — это либо мать, либо дочь чья-то, жена или сестра кому-то…
— Что ж, тоже версия, — Яровой невесело усмехнулся.
— При всем сказанном, интеллект у убийц «могучий» — темная ночь. Пока свою фамилию пишут, три ошибки сделают. А вот воры, к примеру, это особая прослойка в лагерях. Они нередко эрудированны. У них богатое, восприимчивое воображение. В отличие от убийц. Те почти все горькие пропойцы. Жадны на деньги.
— Видимо, убийцы прекрасно знакомы с анатомией, да и сами физически здоровы? Мне попадались именно такие.
— Есть исключения. Далеко не все они силачи. Встречаются жалкие заморыши, что смотреть гадко. Просто не верится, чтоб этакая вошь могла убить человека. Среди убийц бывают даже убогие.
— Вы имеете в виду физические недостатки?
— Конечно. Прибыл как-то к нам горбун. Срок у него немалый. Глянул в его дело— убийца, подумалось, ну как эта шмакодявка могла душегубом стать? Ведь морду от земли поднять не сумеет. Оказалось, еще и как сумел! Жену зарезал и тещу. Ему, видите ли, казалось, что они недостаточно ценили в нем мужчину.Я своим ушам поначалу не поверил. Этот мужичонка на койку без посторонней помощи влезть бы не смог. Ай в бараке у нас тоже одного загубил. И что обидно, ведь самого здорового, красивого парня! Эдакий ублюдок… Тот человек посмеялся как-то над горбуном. Откуда, мол, у тебя силенок нашлось сразу двух баб порешить? Чем ты их угробил, горбом, наверное? Как они такое допустили? Бабу любить надо, а не жизни лишать. Ну какой из тебя мужик? Тебя и собаки сторожевые пугаются. Ты же, дурак, бабу завел. Добро бы на смех, а то на горе… — Игорь Павлович замолчал. Закурил. Продолжил глухо: — Утром у того парня горло оказалось перерезанным. Ночью никто ничего не слышал. Зэка, что в бараке были, на куски бы порвали того горбуна. Охрана вмешалась. Отняла еле живого.
— Расстреляли?
— Конечно. После суда… Эти часто так. Своего убожества здоровым не прощают. И злы на всех, кого природа изъяном не наделила. Но моральное убожество страшнее физического. Вот с этим, первым, нам с вами и приходится сталкиваться постоянно. Порою, когда приезжаю в лагерь, вижу дедов, наших старожилов. Разговоримся. Спрашиваю, что станешь делать, когда на свободу выйдешь? Одни говорят— в свои края подамся. Мол, жизнь не получилась, так хоть смерть принять на своей земле надо. Другие вовсе не хотят выходить на свободу. Не знают, с чего начинать. Третьи отвечают, что здесь, в Магадане останутся, где, почитай, вся жизнь прошла. Но ведь они — не Графы…
— Несчастные люди… Ну что, Игорь Павлович, может, на сегодня хватит? Устали вы. Да и воспоминания ваши — тяжелые. В такие лучше не возвращаться.
— Сейчас закончим. Не торопитесь. У вас будет время сегодня отдохнуть. А за меня не беспокойтесь.
