Хоменко мог в любой момент подловить курсанта на неточном цитировании какого-либо из пунктов устава, и тогда старшина подозрительно ласковым голосом предлагал бойцу «сбегать в расположение роты» и свериться с первоисточником. Почему-то особенно нравилось старшине проверять знание уставов именно на учебном полигоне, раскинувшемся километрах в пяти от училища.
В определенной мере, как выяснилось, обладал старшина Хоменко и некоей своеобразной тягой к театральному искусству. Когда Миронову выпало проползти добрую сотню метров, имитируя доставку ящика с патронами на передовую, Лешка, как ни старался, назначенный старшиной норматив не выполнил. Хоменко встретил тяжело дышавшего и обливавшегося потом курсанта печальным вздохом и предложил, хлопая ладонью по пригорку:
– Садись, Миронов, отдохни! Перекурим не спеша. А куда спешить? – Старшина ткнул пальцем в куривших в сторонке курсантов и почему-то сбился на украинский, что позволял себе нечасто: – Ось, бачь, лежать хлопци – уси побиты. Ждали-чекалы твои патроны, да так и не дождалися. Усих фашисты поубивалы, тай штыками и покололи. А без патронов хто их оставил? А ты, товарищ Миронов, и оставил. И товарищев своих под смерть подвел… А ну, марш на исходную!
И Алексей, бормоча себе под нос, поплелся на исходную, проклиная и старшину, и дурацкий ящик, наполненный песком, и войну, и все на свете.
«Да он, гад, просто издевается над нами, – злился Лешка, устраивая ящик на плече поудобнее. – Хто хлопцев без патронов оставил? Прямо как дед Никодимыч покойный – тот тоже, помнится, говорил, что это я, мол, геройского красноармейца убил, потому что ящик под патроны кривой сколотил. Дались вам эти ящики! Философы… Всех я, получается, убил. Из-за Лешки Миронова и война началась – больше ведь не из-за кого. Черт, скорей бы уже все это закончилось – и на фронт!»
Отношение к старшине Хоменко у Миронова поменялось сразу и навсегда после того, как Лешка волей случая узнал тайну, о которой и не подозревал никто из курсантов.
Старшина вдруг срочно понадобился командиру роты, и подвернувшегося под руку Миронова отправили на розыски. Алексей побежал в общежитие комсостава, отыскал нужную дверь, постучал. Голос за дверью произнес что-то непонятное – Лешка прикинул, что этот звук можно понимать как разрешение, и толкнул дверь.
Хоменко сидел за столом, на котором стояла почти пустая бутылка водки, а рядом на старой газете лежала разрезанная луковица и надкусанный ломоть черного хлеба. Расстегнутый воротник гимнастерки, взъерошенная прическа и мутный, нехороший взгляд красноречиво свидетельствовали: старшина крепко пьян.
– Товарищ старшина, разрешите обратиться? Там ротный… Вас ищет.
– А-а-а, Миронов… – Старшина замедленно кивнул и вяло махнул ладонью: – Садись, Миронов, посиди со мной… немножко. Пить тебе не дам, а сам выпью. День рождения…
– Так это… – смущенно кашлянул Алексей, – поздравляю! Только ротный там…
– Да пошел он! – Хоменко поморщился и нетвердой рукой вылил в стакан остатки водки, выпил. Шумно выдохнул, неторопливо закурил, невидящим взглядом посмотрел куда-то в угол и почти трезвым голосом негромко сказал: – Да не с чем поздравлять, Миронов. Не у меня – дочке сегодня восемь. Было бы… Валентина, жена, с Оленькой моей в Белоруссии под немцем остались: эвакуироваться не успели. Тетка там у Вали какая-то была… Они под вечер в деревню приехали – эсэсовцы и полицаи, которые из наших. Карательный отряд. Пьяные все. То ли партизаны там убили кого, то ли евреев деревенские прятали – не знаю. В общем, всех согнали в старую конюшню колхозную. Деревянную. И сожгли. Сначала гранатами забросали, а потом из огнеметов. А кто из окошек пытался выпрыгнуть, тех из пулеметов. Всех, понимаешь? Всех баб, дедов старых, старух, детишек… Они кричат, воют – а их из огнеметов! И Оленьку мою… А тетки в деревне тогда не было: в райцентр на базар ходила – за солью. Она-то мне потом и написала обо всем. Как деревню-то сожгли, она вроде к партизанам прибилась – через них и весточку послала. И как только дошла ее бумажка – все удивляюсь… Лучше б, сволочь, затерялась где… Понимаешь, эта дура старая жива, а их нет! Ты знаешь, как горелое мясо человечье пахнет? Ничего вы еще не знаете… Вот на передовую попадете – там поймете. Все, иди, Миронов, нечего тебе тут…
– Так ротному что сказать? – Алексей опасливо покосился на смятую постель в углу комнатенки, на которой лежал небрежно брошенный командирский ремень с портупеей и кобурой. – А хотите, я еще с вами посижу?
Старшина проследил за взглядом Миронова, все понял и пьяно усмехнулся:
– Не бойся, курсант, старшина Хоменко не из таких. Нельзя мне: мне еще надо до ихней вонючей Германии добраться – должок за ними, суками. Не люди они, понимаешь ты?! Крысы поганые! И давить их надо – всех, до самого последнего. Видел плакат – «Папа, убей немца!» называется? Это и мои девчонки кричат – я этот крик и днем, и ночью слышу! Правильно товарищ Эренбург пишет: всех их, тварей, надо… Все, мотай отсюда! Ротному скажи… Не, врать тебе нельзя, а то попадет. А скажи как есть: нажрался, мол, старшина. Перебьется наш капитан. Только про все остальное – молчок! Как человека прошу. Иди, курсант!
Язык за зубами Алексей держать умел – даже ближайшему дружку Мишке Говорову ни словом не обмолвился о том, что видел и слышал в тот вечер в комнате старшины…
Шел месяц за месяцем, и курсанты, уже точно зная, что их курсу предстоит ускоренный выпуск, считали дни и недели, оставшиеся до отправки на фронт. Впереди их ждали погоны с крохотной звездочкой младшего лейтенанта на плечи, комсоставский ремень с портупеей, пистолет «ТТ» в кобуре и должность «Ваньки-взводного»: именно так на армейском жаргоне называли командиров стрелковых взводов. Должность, которой даже в шутку никто и никогда не завидовал, – именно Ваньки-взводные делили с солдатами все тяготы войны – мокли и мерзли в окопах, делились последним сухарем, ходили в атаки и дрались в рукопашных. И, пожалуй, доставалась молодым лейтенантам пехоты лишь одна привилегия – всегда быть на переднем крае и умирать первыми.
…Судьба не только помогает смелым – на самом деле дамочка она весьма ветреная и порой может выкинуть такой фортель, что и самым отъявленным скептикам и пессимистам остается только удивленно покачивать головами. Погоны младшего лейтенанта Лешке Миронову примерить так и не удалось: в июле сорок третьего его отчислили из военно-пехотного училища, и бывший курсант был направлен в одну из штрафных рот Северо-Западного фронта…
Глава 5. Июль 1943 года. Омск
– Товарищ капитан, разрешите? – конвоир вытянулся по стойке «смирно» и доложил: – Арестованный Миронов по вашему приказанию доставлен!
– Ну, заводи, раз доставил, – капитан, сидевший за письменным столом, что-то торопливо дописал на листке бумаги, аккуратно промокнул пресс-папье и уложил написанное в папку. Открыл голубоватую коробку «Казбека» с черным силуэтом непонятно куда мчащегося джигита и щелкнул зажигалкой, прикуривая папиросу. С наслаждением затянулся, выпустил облачко серо-голубого дыма и без особого интереса посмотрел на доставленного курсанта.
– Не стой столбом, боец, – проходи, садись, рассказывай!
– Что рассказывать?
– Все рассказывай. – Капитан профессионально отметил и явно подавленное состояние курсанта, и то, что он не проявил ни малейшего любопытства ни по отношению к кабинету, ни к его хозяину – а ведь далеко не каждый день простому красноармейцу доводится бывать в особом отделе. Апатия у мальчонки? Да вроде нет – вон как губенки упорно поджимает и желваками поигрывает. Понятное дело, трясется, но страх старается спрятать. Характерец-то, похоже, у паренька есть… – Как лейтенанта ударил, за что? И о чем ты думал, когда в военное время на командира, как говорится, руку поднимал? Ты хоть понимаешь, что тебе трибунал светит?
– Понимаю, – угрюмо буркнул Миронов, упорно не отрывая взгляда от вытертых сапогами проплешин на старых крашеных половицах.
– Да ни хрена ты не понимаешь! – повысил голос капитан и шлепнул ладонью по тоненькой картонной папке: – Вот в этой папочке лежит рапорт твоего взводного, в котором он подробненько так и со вкусом все твои грехи перечисляет! Тут по военному времени на три вышки хватит, если, как говорится, особо не вникать. А ты, весь такой красивый, сидишь тут и монашку изображаешь, которую шестеро пьяных махновцев обидели. За правду пострадать решил? Мол, раз вы все такие гады, то и пусть мне будет хуже, да? Ну, приговорит тебя трибунал к высшей мере, и кому лучше станет? Тебе? Вряд ли. Красной армии, что потеряет почти готового командира? Тоже нет. Тогда кому твой расстрел нужен? А я тебе скажу кому: твоему взводному, лейтенанту Аникееву, и немцам! А я здесь, чтоб ты знал, для того и поставлен, чтобы разбираться, а не просто тупо бумажки перебирать-подписывать и в трибунал отправлять. Так что давай-ка, как говорится, как у попа на исповеди, выкладывай обо всем без утайки. Какая кошка между вами пробежала, за что Аникеев на тебя вызверился?
