Брызги и шлепки ладоней по воде эхом отдавались окрест, но время работало против него: сейчас его могли заметить на расстоянии луча карманного фонарика; окажись где-то поблизости дорога — в свете фар; на рассвете же одинокого пловца обнаружат на любом расстоянии.
Силы почти иссякли на полпути. Можно было потянуть за кончик ремня и освободиться от намокшей, неимоверно тяжелой одежды, но куда деваться потом в одних трусах?.. Он переместил валик на грудь, лег на спину и, держась на плаву почти без движения, отдышался.
Стояла тишина. Бездонное звездное небо отражалось в черной глади озера…
Так отражались хрустальные канделябры в полах призрачного дворца архиепископа Колоредо. Кажется, Моцарт исполнял тогда «Концертную симфонию». После сановного выговора за «скучную музыку» ему стало дурно. Такое же головокружение и тошнота, как сейчас, только сейчас он просто наглотался воды, а тогда… Уж не пытались ли отравить? Такое же предчувствие неминуемой беды заставило его без оглядки бежать из Зальцбурга. «Не бывает пророка без чести, разве только в отечестве своем и доме своем…» Власть силы не способна унизить талант, но, отчаявшись сделать это, способна убить: презрение к личности сильнее яда…
Он нашел глазами желтую звезду и поплыл размашисто и энергично, почувствовав второе дыхание и понимая, что третьего не будет, что на поиски его уже брошены все силы.
Показались очертания берега — пологого, песчаного, переходящего в скошенный луг. До него оставалось метров сорок, когда Моцарт, приняв вертикальное положение и погрузившись по самые ноздри, пальцами ног коснулся дна. Преодолев эти последние метры вброд, он сел на песок, сбросил со спины одежду.
Озеро было раза в полтора меньше прицельной дальности полета пули, выпущенной из «АКМ». Искушение отдохнуть помогло побороть пение птиц, предвещавшее рассвет.
Следующий шаг подсказал шум приближающегося поезда. Выжав одежду, Моцарт напялил ее на себя и побежал к «железке»: рельсы неизменно должны привести на какую-нибудь станцию, откуда можно позвонить, где есть люди и есть милиция.
Проросшая после покоса осока секла лодыжки, срезанные стебли и комки почвы кололи ступни — бегать по лугам босиком ему не доводилось даже в детстве.
Ориентиром служили теперь огоньки светофора — желтая путеводная звезда растворялась в поминутно светлеющем небе.
Луг он преодолел легко, ноги удивительно быстро привыкли к уколам и перестали чувствовать боль. Ночная прохлада, исходившая от земли и мокрой одежды, снимала усталость.
По ту сторону насыпи проходила шоссейная дорога. Можно было «проголосовать», но в это время суток едва ли кто-то возьмет заросшего, босого пассажира, не имеющего понятия, где он находится и куда его везти, тем более — без копейки денег. Да и где гарантия, что его не подберет машина преследователей?.. Приметив фары, Моцарт быстро спустился с насыпи и дальше шел, оставаясь невидимым со стороны шоссе.
Наступала усталость, быстро светало, а признаков станции или населенного пункта все не было.
«На шоссе устанавливают указатели населенных пунктов», — сообразил он через пару километров, но, выглянув из-за насыпи, обнаружил, что никакого шоссе давно нет — оно свернуло куда-то в сторону, а вместо него тянется лесополоса. Он снова пошел по шпалам и шел так до тех пор, пока его не догнал товарный состав.
Два мощных, страшных вблизи электровоза обдали его жаром моторов. Рельсы в этом месте шли на подъем, состав замедлил ход и казался бесконечно длинным: за десятком пульманов шли нефтяные цистерны, за ними — платформы с сельхозтехникой, несколько думпкаров, деревянных вагонов старого образца, и опять — платформы, как будто он мчал, не останавливаясь ни во времени, ни в пространстве, цепляя на ходу все, что попадет, без всякой системы, цели и пункта назначения.
Моцарт побежал рядом с этим странным поездом, стараясь развить максимальную скорость, и действительно, на бегу казалось, что он движется не так уж и быстро и если как следует ухватиться за скобу, то можно подтянуться на руках, перевалиться через ржавый железный борт…
Состав уже кончался, а он все бежал, чувствуя, что бредовая идея становится навязчивой и требует воплощения. Страх споткнуться, налететь на стрелку, быть затянутым под колеса, воздушной струей уступал место спонтанному порыву и безрассудной удали. И когда оставалось всего две хвостовые платформы, Моцарт понял, что если он сделает это, то уж наверняка будет спасен и через час-другой окажется где-нибудь на Белорусской-Товарной.
Разогнавшись что было мочи, он ухватился-таки за скобу последней платформы. Теперь если только разожмутся пальцы, если что-нибудь попадет под босую ногу — конец: упадет непременно, не успеет откатиться в сторону — дикая механическая сила швырнет его под колеса, разорвет и перемелет, но ничего другого, как довести задуманное до конца, уже не оставалось.
«Вперед, Моцарт! Только вперед!»
Секунда — и обе руки держатся за скобу; еще одна — и он повис, барахтаясь и с ужасом чувствуя, как бешено вращается смертоносное колесо, почти касаясь мокрой штанины, а ноги прилипают к днищу платформы и забросить их наверх недостает сил. Жить оставалось столько, сколько он сможет продержаться навесу.
В последний момент колено нащупало какой-то выступ — висеть стало легче. Если перехватиться за верхнюю кромку борта хотя бы одной рукой, можно будет попытаться забросить ногу… Издав гортанный вопль, он рванулся всем телом вверх и опять завис, чувствуя, что бедро соскальзывает с округлого борта. Если это произойдет, то его непременно потащит, дробя ступни о бетонные шпалы. Если бы можно было вернуть время назад, он ни за что не сделал бы такого опрометчивого шага!..
Когда-то, доведенный семейными скандалами до предела, покинутый женой и друзьями, в очередной раз изгнанный с работы и разуверившийся, он искал смерти на войне, но пули и осколки миновали его. Террористу было суждено не умереть под его ножом, и риск под угрожающий счет до пяти оказался оправданным. Сила ли ангела-хранителя втолкнула Моцарта на мчавшуюся со скоростью тридцать километров в час платформу, Бог ли не хотел забирать его к себе за прегрешения, или жизнь, которую он любил и которую щедро возвращал многочисленным пациентам, платила ему взаимностью, но, оказавшись на теплом красном керамзите, покрывавшем дно этого гроба на колесах, он уверовал в свое бессмертие. Хохот его заглушал грохот колес на стыках, пока не иссякли остатки энергии — все, до последней капельки; а потом обессиленное тело затряслось в приступе истерического плача, слезы непроизвольно брызнули из глаз, и было их ровно столько, столько он не успел выплакать за все предыдущие годы своей жизни…
Плакал он всего один раз — на похоронах матери. Ей было пятьдесят семь лет. Хоронили ее в присутствии Франсуа Эйна, друга семьи, валторниста легкой кавалерии королевской стражи, и приходского священника Ириссона…
Нервный срыв длился километров пять, а потом наступило эйфорическое безразличие ко всему на свете. Все стало казаться суетой сует, надуманным и фальшивым, кроме давно, как оказалось, взошедшего солнца и вечно спешащих в неизвестность облаков.
Моцарт закрыл глаза и прислушался. Колеса выбивали явно знакомый мотив, но он уснул прежде, чем понял, что это — первая часть Сороковой симфонии.
Странно… облака почему-то плыли, а стука колес не было. Симфония кончилась, игла впустую царапала диск… Солнце переместилось влево, будто поезд изменил направление…
Лицо горело. Набитая мокрой ватой голова отказывалась соображать — где он? Что это за красные окатыши, вонзившиеся в тело?.. Мало-помалу все восстановилось в памяти — от страшных муляжей в мерцающем свете зажигалки до осознания тишины: поезд стоял.
Моцарт перевернулся на бок, сел; размяв конечности, спрыгнул на усыпанную щебенкой почву. Под босую пятку попал острый камешек, заставив его вскрикнуть, и в тот же момент состав по-собачьи — с головы до хвоста — отряхнулся, звонко лязгнул буферами и медленно, словно приглашая одинокого пассажира ехать дальше, стал удаляться.
Проводив последнюю платформу благодарным взглядом, Моцарт побрел по разогретым шпалам, силясь угадать, на какой вокзал занесла его нелегкая. Вдалеке у крайнего полотна суетились рабочие в оранжевых жилетах, впереди справа желтели грязные пакгаузы, в тупике выстроились покалеченные электрички. Переступая через рельсы, он подумал, что эти бывшие электрички с разбитыми стеклами, вырванными сиденьями и аэрозольной похабщиной на стенах могли бы занять достойное место в русском павильоне какой-нибудь парижской выставки, проводимой в рамках ООН.
На станции царил странный, совсем не столичный покой. Издалека вокзал ни на один из тех, что были знакомы Моцарту, не походил: не было таких маленьких вокзалов в Москве и таких больших — на полустанках. Настораживало отсутствие маневровых тепловозов, кранов и всего прочего, характерного для «товарных» и «сортировочных»; не было и пассажиров на перроне, вдоль которого тянулись кусты акации.
