И еще всякое говорил старик. Про тропический лес, в котором нет солнца. Валентин видел такие леса в Гвиане. Каждое растение в таком лесу цепляется за одежду, срывает шляпу, оставляет кровавые царапины на руках и на лице.
Или нежная, как паутина, бахрома, венчающая какие-то длинные листья. Казалось бы, ерунда, бахрома эта шевелится от дыхания. Но только двинешься сквозь такую листву, как эта бахрома начинает свиваться в жгуты, из которых без ножа выйти и не думай. На этих жгутах лошадь можно подвесить.
И так далее.
Придумать такое трудно. Особенно тихому ревизору.
Спустив воду, Валентин вышел из кабинки Он долго мыл руки, разглядывая себя в зеркале.
Пять лет во Франции и в Гвиане несколько изменили его, но шрам на виске остался тот же, и взгляд хмурый. Бычий взгляд.
Быком Валентина прозвал когда-то Николай Петрович. За неумение думать. Так Николай Петрович считал. А я и не научился думать, сказал себе Валентин, машинально взвешивая в руках «дипломат».
Прежде чем выйти из здания аэропорта, он несколько раз позвонил из будки телефона-автомата. Телефон Куделькина не отвечал. Скорее всего, Куделькин попросту забыл включить телефон, отключенный им еще с вечера.
К черту!
На площади перед аэропортом Валентин поймал левака.
— Полтинник! — нагло заявил рыжий толстомордый водила. — Если до центра, то полтинник. А в Дзержинский район или в Заельцовку вообще не поеду. Времени нет.
— Мне как раз в центр.
— Это можно, — согласился водила. — Только ты учти, мужик, что скоро на площади начнется митинг. Если тебе, скажем, надо к рынку, площадь Ленина придется объезжать стороной.
— Мне не к рынку. Мне на Орджоникидзе, — объяснил Валентин. — Ну, объедешь площадь. Какие проблемы? Пара минут, не больше. Но остановишься там, где я укажу. И подождешь меня.
— Сколько ждать?
— Ну, не знаю. Может, полчаса. Может, меньше.
— А потом?
— А потом снова сюда.
— В Толмачево? — удивился водила.
— В Толмачево.
— Ну ты чудак! Или забыл чего?
— Забыл.
— Заметано. Но только учти, если ждать, а потом обратно, тогда не полтинник. Тут и сотки мало.
— Обойдешься полтинником, — усмехнулся Валентин. — Выдам я тебе полтинник. Баксами. Устроит?
— Баксами? — встрепенулся водила. — Ну ты чудак! Конечно, устроит. — И покрутил толстым пальцем. — Только все равно, знаешь… Надо выдать как бы задаток. Для гарантии. А? Сам понимаешь. Народ сейчас прыткий.
— Понимаю, — кивнул Валентин и протянул рыжему водиле десятидолларовую бумажку.
5 июля, Новосибирск
За три дня, проведенных в Новосибирске, Чирик выходил из гостиницы только два раза. Каждый раз минут на десять, от силы на пятнадцать. Не больше.
В первый раз, негромко про себя насвистывая, осторожно прошелся вокруг торговых киосков, квадратом расставленных перед гостиницей, купил бутылку водки и банку красной икры, а во второй рискнул заглянуть на оптовый рынок, расположенный метрах в пятистах от гостиницы.
На оптовых рынках тесно. Там никто ни на кого не обращает внимания.
Если в толпе кто-то тебя узнает, твердо знал Чирик, это значит, что ты с кем-то столкнулся лицом к лицу. То есть оказался совсем рядом. А оказаться рядом с человеком, который тебя знает, конечно, нехорошо. Даже в толпе. Но и тут есть преимущество. В толпе, особенно в рыночной, в базарной толпе легче уйти от погони, если она вдруг образовалась. Попробуй-ка догнать человека в беспорядочно клубящейся перед коммерческими киосками толпе! Тем более если сам убегающий не хочет, чтобы его догнали.
Чирик не хотел. Да и куда убежишь?
Как псина на привязи.
Чирик не хотел ни погони в толпе, ни того, чтобы его внезапно узнали. И уж, конечно, не хотел он, чтобы его догнали, не дай Бог.
С этой точки зрения Чирик вполне наконец оценил обыкновенную, несколько потрепанную, зато нисколько от того не бросающуюся в глаза джинсуху, которую чуть ли не силой навязал ему страшный человек,каким-то образом вычисливший его в Москве. В этой обычной потрепанной джинсухе, которую носит каждый третий, Чирик напрочь сливался с суетной толпой,ничем существенным из нее не выделяясь.
О страшном человеке, вычислившем его в Москве,Чирик вспоминал с содроганием. Страшный человек сломал его волю.
Не надо было разрешать этому человеку все время смотреть в глаза, задним числом злился и негодовал Чирик. Вообще никогда не следует разрешать людям,с которыми разговариваешь, пристально смотреть тебе в глаза. Если даже ты твердо знаешь, что этот человек не гипнотизер, не какой-нибудь экстрасенс, которого следует опасаться, на всякий случай, что глаз у него недурной, даже, может быть, легкий, все равно никогда не следует разрешать разговаривающим с тобой людям пристально смотреть тебе в глаза, потому что по человеческим глазам можно много чего узнать. Если закинуть железную «кошку» в колодец, злился и негодовал Чирик, можно и не зная, что в колодце было когда-то утоплено, доискаться и поднять на поверхность множество интересных и занятных вещей.
Так и с глазами.
Никогда не следует позволять людям, которые активно или даже пусть только тайно настроены против тебя, пристально смотреть тебе в глаза. И тем людям, которые ненавидит тебя или боятся.
Если бы придурок в ночном «Икарусе» под Орлом, вспомнил Чирик, не поднял голову, если бы он с таким страхом, но при этом так пристально и ненавидяще не уставился мне в глаза, никто бы его не тронул. Ну, отобрали бы у придурка деньги, может, какие вещи, ну дали бы ему разок по дурным рогам, чтобы не озирался и не приглядывался к незнакомым людям, но никому бы в голову не пришло стрелять в него. А придурок уставился.
Чирик шел по проходу автобуса прямо на придурка, а тот никак не отворачивал бледное лицо, не отводил от Чирика расширенных страхом глаз, завороженно смотрел прямо на Чирика. Смотрел прямо в его глаза — пристально, ненавидяще, правда, с каким-то ужасным предчувствием. И, подходя к придурку, Чирик заранее знал, что теперь-то уж непременно выстрелит ему в лоб. Когда человек смотрит на тебя так завороженно, так пристально, с такой ненавистью, с таким ужасом и испугом, это означает только одно: сам того не осознавая, этот человек тщательно впитывает всего тебя, он детально срисовывает тебя, фотографирует, он, сам того не осознавая запоминает твою походку, твое лицо, каждый твой жест, каждое твое движение, каждую деталь. Если такого человека оставить в живых, он и через двадцать лет будет все помнить о тебе в точности, во всех подробностях.
