— Отлично! — воскликнул Карло.
Джуниор подался вперед.
— Ищите серебристый «смит-и-вессон» тридцать второго калибра, модель, называемая «велодогом». Маленькая вещица, под патроны кругового воспламенения, весила десять, самое большее двенадцать унций. Чарльз называл этот револьвер «оружием Иисуса» и всегда носил на специальной подвязке в левом рукаве. Он держал при себе «кольт», в автомобиле у него был карабин «винчестер» тридцатого калибра образца девяносто пятого года, из тех, которые так любят техасские рейнджеры, но эта крохотная пушечка была его тайным резервом. Из нее он застрелил Билли, младшего брата Трэйвиса Уоррена, в двадцать третьем, во время попытки ограбления банка в Блу-Ай. Он убил Трэйвиса из «кольта» и его двоюродного брата Чандлера тоже, но старина Билли дал ему по голове прикладом ружья двенадцатого калибра, и Чарльз упал, весь в крови. Билли подошел, ногой отбросил «кольт» в сторону, наклонился и хотел приставить ствол дробовика Чарльзу под подбородок и пристрелить его, но тут Чарльз вытащил свою серебряную игрушку и всадил мальчишке пулю точно между глаз. Тот, кто убил старика в сорок втором, и револьверчик спер. Все, кто мало-мальски знали Чарльза, заметили, что револьвера не было. «Кольт» валялся на земле, вы это, конечно, видели на фото. Но «оружия Иисуса» не было.
Карло знал, что пришедший ему в голову вопрос был дурацким, но не мог сдержаться.
— А почему этот револьвер называли «оружием Иисуса»?
— Потому что, когда он направлял его на тебя, это значило, что ты очень скоро встретишься с Иисусом. Билли наверняка встретился, ведь ему было только шестнадцать лет.
— Думаете, Билли нравится на небесах?
— Пари держу, что нравится. Там такое веселье! Повсюду девочки-ангелицы в коротюсеньких платьицах. И без трусиков.
— Эй, не говори таких вещей о небесах, — попенял Бакстер. — Такие слова могут и откликнуться. Все всегда как-нибудь да откликается. Вот о чем была вечерняя проповедь.
В конечном счете большинство Тернеров покинуло гостя и разошлось по своим домам и комнатам. Это случилось внезапно, и Карло понял, что у него нет места, где можно было бы переночевать, что он слишком пьян для того, чтобы ехать, и что у него нет никакого выхода из сложившейся ситуации. Но к нему снова подошел Джуниор Тернер, подошел и отвел его наверх, в пустующую спальню, где велел молодому человеку раздеваться и ложиться спать. Мама Тернер кормит завтраком — овсянка, бекон и горячий черный кофе — в кухне, начиная с шести утра и до девяти.
Карло разделся, погасил свечу, натянул гигантское одеяло на свое костлявое тело, его голова утонула в большой мягкой подушке. Он успел еще немного помечтать о фермерских дочерях — слишком уж много тернеровских девушек кидали на него ласковые взгляды из-под трепещущих ресниц, — но в его дверь так никто и не постучал; к тому же он, выпускник баптистского колледжа, не знал бы, что делать, если бы такое произошло. А потом он почувствовал, как комната вокруг него закружилась, и он отключился.
Впрочем, спал он неспокойно, всю ночь его тревожили странные сновидения. Как оказалось, непривычно большое количество спиртного в сочетании со столь же непривычными жирными соусами образовало взрывчатую смесь, заставлявшую сумбурные образы то и дело всплывать в его спящем сознании. Он то понимал что-то в том, что перед ним представало, то не понимал ничего, но и в том, и в другом случае сны сильно тревожили его и даже заставили раз или два проснуться. Он открывал глаза, спрашивал себя, где, ради всего святого, он находится, затем вспоминал, снова погружался в подушку и улетал в страну тревожных снов.
Но, проснувшись в третий раз, Карло понял, что больше не заснет. Он весь вспотел, его почему-то трясло. Неужели он заболел? Может быть, его вырвет или начнется понос? Впрочем, с его телом все было прекрасно, зато сердце колотилось так, будто он бежал со скоростью сто миль в час.
Он чувствовал чье-то присутствие в комнате. Это были не милые и ласковые тернеровские кузины, а что-то очень нехорошее: привидение, призрак, ужас. Он протянул руку, как будто хотел прикоснуться к чему-то, но его пальцы нащупали лишь пустоту. Это невесть что находилось не рядом с ним, а в его голове. Может быть, оно колотилось в его подсознании, пытаясь каким-то образом прорваться в сознание, сделаться ощутимым, осознанным, видимым? Чем бы оно ни было, но оно сильно тревожило Карло. Он поднялся, подошел к окну и увидел тернеровский двор, окрашенный в разные оттенки серого светом большой, перевалившей через среднюю фазу и успевшей округлиться луны, качели, подвешенные к ветке дерева, скамейку, с которой любящие отцы могли любоваться своими играющими детишками, оберегать их и заботиться о них, как поступал его отец и как поступает большинство отцов. Эта сцена глубокого домашнего счастья была исполнена умиротворяющего покоя, но все же люминесцентная серая окраска превратила ее в собственный негатив, перевернула все смыслы, и Карло увидел другого отца, Чарльза Тирана, до краев наполненного затаенной тягой к насилию, ненавистью, разочарованностью, тщеславием, эгоизмом, неуверенностью в себе, и увидел в этом призрачном свете, как он лупцует маленького мальчика.
«В тебе нет ни капли, ни черта хорошего! — услышал он крик мужчины. — Ты бестолочь! Ты ни на что не способен! За что мне достался не сын, а такая дрянь?» Бац! ремнем по ногам, бац! ремнем по спине, бац! ремнем по ягодицам, толстые пальцы чуть ли не крошат хрупкие кости стиснутой детской руки, огромный могучий мужчина в очередном обострении своего вечного, подавляющего все остальные чувства и мысли гнева истязает ребенка.
Что происходит с такими мальчиками? Что из них получается? Они настолько переполняются ненавистью, что сами объявляют войну миру. Они превращаются в чудовищ, сосредоточенных на мысли о том, как покарать мир, который не сделал ничего, чтобы защитить их. Или же они настолько переполняются болью, что им становится все равно, жить или умереть, и они кидаются голой грудью на пулеметы. Или они вешаются в пятнадцать лет, потому что в этом мире для них уже не остается никакой надежды.
И тогда он наконец все понял.
Он попытался изгнать эту мысль из своего сознания, но она обрела такой полновесный смысл, она объединила все разрозненные части, она наконец-то все объяснила.
Откуда Эрл мог так хорошо знать Хот-Спрингс?
Потому что он бывал там.
Почему он не мог никому рассказать об этом?
Потому что он бывал там тайно, выслеживая кого-то, готовя на кого-то западню.
И этот кто-то был его отцом.
Эрл не мог бояться своего отца, потому что в сорок втором он уже был опытным сержантом морской пехоты, обладателем нескольких чемпионских титулов по боксу, участником боев в Никарагуа и на всей территории необъятного Китая, а не тощим перепуганным шестнадцатилетним юнцом, который сбежал из дома в тысяча девятьсот тридцатом, чтобы спастись от гнева отца.
Но у Эрла оставалось еще одно, последнее дело к своему отцу. Карло отчетливо представлял себе ход мыслей Эрла. Эрл отправлялся на тихоокеанский театр военных действий, где его почти наверняка ждала смерть. Его дивизия к тому времени уже получила приказ о захвате Гуадалканала. Он никак не рассчитывал пережить грандиозную войну в Тихом океане, поскольку после Гуадалканала нужно было захватывать сотни других островов с непроизносимыми именами, точки на карте, на которые раньше никто и никогда не обращал внимания. Перед ним расстилался грандиозный архипелаг насилия, где человека ждала верная гибель. Но он был обязан сполна отплатить человеку, который истязал его и, что еще хуже, истязал его младшего брата, когда там не было Эрла, чтобы остановить это зло.
И Эрл должен был знать об «оружии Иисуса», о хитроумной выдумке отца с подвязкой, к которой крепился спрятанный в рукаве крошечный серебристый револьвер.
Перед мысленным взором Карло предстали события, которых, как он очень надеялся, на самом деле не было, хотя логика неопровержимо доказывала, что, скорее всего, случилось именно так: в январе 1942 года Эрл отправляется в самовольную отлучку, выслеживает по игорным заведениям и притонам разврата Хот-Спрингса своего собственного отца и в последний раз встречается с ним лицом к лицу, выходит против чудовища.
Неужели Эрл был отцеубийцей?
Эта мысль ужасала Карло больше, чем что бы то ни было во всей его жизни, но он знал, что должен найти правду.
Когда имеешь дело с Джонни, вопрос всегда упирается в деньги. Джонни рассчитывал на очень хорошую, по-настоящему очень хорошую оплату, а также требовал с Оуни доплаты за принадлежность последнего к английской нации. Он называл эту доплату премией за Картофельный голод[50] — 20 000 долларов сверх оговоренного гонорара только за то... только за то, что землякам его предков, жившим сто лет назад среди болот графства Мейо, пришлось пережить действительно очень тяжелые времена.
