В комнате-камере стояла неестественная, пронзительная тишина. Ни единого звука извне. Только оставшийся в памяти взгляд озлобленной чеченской женщины, печальный рассказ старого Кирхана и навязчивый припев:
Увядающая сила, умирать так умирать,
До могилы губы милой я хотел бы целовать…
Нетронутую пищу убрала другая женщина. Моложе первой. Эта на него даже не посмотрела. Она оставила еще одну большую пиалу отвара.
Сергей, с теми же трудностями, принял снадобье. После этого забылся тревожным сном.
В очередной раз старик посетил его сутки спустя. Или около того, так как часов у Антонова не было. Ориентировался он по изменению температуры. Когда она понижалась, значит, на дворе ночь, и наоборот. Сергей пытался высмотреть в подвале отдушину, но не находил ничего, указывающего на отверстие. Но связь с внешним миром должна была существовать, иначе Антонов задохнулся бы в этом склепе.
Старик вернулся, молча присел на стул, закурил:
— Легче не стало?
— Немного лучше.
— Пей отвар, боль уйдет.
— А что придет взамен?
Кирхан, как и в прошлый раз, отвернулся, видимо, не решаясь сказать раненому главное. Но, выдержав паузу, наконец решился:
— Ты спрашивал, как попал сюда. Я ответил, что тебя привезли. Но кто привез, не сказал. Теперь скажу. Привезли тебя те, кто напал на вас у Расщепленной Скалы.
Оставили у меня. Потом приехал Али.
— Кто такой?
— Командир какого-то отряда. Он посмотрел на тебя и сказал: "Кирхан, ты потерял троих сынов. Я отдаю тебе этого гяура. Продай его. У семьи будут деньги. Так что ты теперь мой раб, мой товар. Отдали тебя мне, чтобы я получил за тебя деньги, на которые мог бы кормить семью.
Понял?
— Куда понятней!
— А раз понял, напиши письмо к своим, чтобы они заплатили.
Кирхан говорил, не глядя Антонову в глаза. Видно было, что этот разговор ему неприятен, но обстоятельства заставляют поступать так. Он нервно курил, по новой прикуривая, как только гасил окурок.
— Эх, Кирхан, некому за меня платить. Некому.
— Как некому? Пусть платит тот, кто послал тебя сюда. Многих выкупают.
— Ну не знаю. Я напишу, конечно, но сомневаюсь, что кому-то нужна моя жизнь. Из тех, кто может выложить приличные деньги. Сколько за меня ты хотел бы получить?
— Десять тысяч долларов. Мне бы хватило, — старик тяжело вздохнул, — это же мало, другие сотни тысяч требуют. Я не другие, мне лишь бы прокормить семью.
Недолго помолчав, старик продолжил:
— Я бы отпустил тебя, русский. Но не могу. Не могу допустить, чтобы с голоду умерли мои внуки. Пойми меня.
Кирхан как будто оправдывался. Но не должен он был оправдываться. В том, что происходит вокруг, нет никакой его вины. Более того, он сам и его семья — невинные жертвы всеобщего безумия, охватившего этот небольшой клочок России — Чечню.
Как бы читая мысли Сергея, старик продолжал:
— Жизнь я прожил тяжелую, русский. В начале сорок пятого меня, восемнадцатилетнего пацана, призвали в армию. Война подходила к концу. Меня отправили в Германию. Берлин пал. Взвод, в котором я служил, как-то отправили прочесать рощу и проверить старую мельницу, там, по сообщению разведки, действовал небольшой отряд эсэсовцев. Ну мы и пошли. А во взводе был еще один молодой русский, Ваня Иванов из-под Кургана. Вот мы с ним рядом, во главе со строгим сержантом, украинцем Ренько, отвоевавшим всю войну, и направились на эту проклятую мельницу. Снаружи все было спокойно. Решили идти внутрь. Ренько мог послать нас, первогодков, но пошел впереди. Заходим, а по нас сверху из пулемета. Иван пошел в обход с одной стороны, я с другой, а Ренько огрызнулся из автомата. Зашли мы с Ваней с тылу и убили пулеметчика. Выходим к сержанту.
Он поднялся из-за укрытия и говорит:
— Ну что, хлопцы, с боевым крещением вас?
А сам вдруг оттолкнул Ивана и прыгнул мне за спину.
И тут очередь. Ваня, упав, выстрелил. В ту сторону, куда рванулся Ренько. Я обернулся, смотрю, сержант медленно оседает на пол. Телогрейка его в клочья, из уголка рта кровь. Я подхватил сержанта и увидел, что чуть поодаль, у столба, лежит одетый в черное, с закатанными рукавами, немец. Это он стрелял. И стрелял в меня. А Ренько, украинец, твоих тогда примерно лет, закрыл меня. Своим телом закрыл. Он еще дышал, когда я склонился над ним и он еле-еле так, почти шепотом сказал:
— Вот так, друг ты мой нерусский, бывает. Всю войну прошел, а здесь… Там, в кармане, фотография и адрес, напиши бабе моей, почему не вернулся ее Ренько.
Я заплакал, мамой клянусь, заплакал. А он мне:
— Не плачь, Кирхан. Живи. За меня живи, за всех, кто не вернется, живи. Твое поколение, оно счастливое…
И умер.
Мы с Ваней вынесли и похоронили тело сержанта Ренько Василия Григорьевича. А потом — Монголия, пустыня Гоби, бои с японцами, с их хваленой Квантунской армией. И все время вместе с Ваней Ивановым.
Братьями стали.
После войны он приезжал ко мне сюда, в тот дом, которого больше нет. Вино пили. За дружбу, за Победу, за друзей павших, за Ренько. И я к нему ездил. Встречали, как самого дорогого гостя. А ты знаешь, что в нашем ауле двадцать семей не чеченских жили? Русские, украинцы, белорусы, дагестанцы, грузины, всех и не перечислишь. И хорошо жили. Дружно. Если у кого праздник, всем аулом гуляли. Кого обидят на стороне, тоже вместе на защиту шли. Не делили, кто чечен, а кто нет. Пока война эта проклятая не грянула. Я тебя не виню, русский, тебе приказали, ты и пошел. Служба. Но только война эта навсегда теперь прорезала в наших душах такую межу, которую не преодолеть. Слава Аллаху, не дожил Иван до этих страшных годов. А мне вот пришлось.
И должен я тебя ненавидеть за то, что собратья твои с моей семьей сделали, и.., не могу. Смотрю на тебя, а вижу Ваню, очень ты на него похож. Того, молодого. Но мне нужны деньги, деньги, чтобы просто выжить. Большего я не прошу. Если бы не это, отпустил бы.
Сумма, которую запросил старик, действительно была ничтожна для сделок подобного характера. И попади его просьба к Буланову, тот, возможно, и смог бы организовать выкуп. Но командир сам оказался в беде.
Сергей написал письмо на имя полковника Яковлева.
Пусть полкан, пославший их на смерть, подсуетится, хотя надежды особой Сергей не питал. Этот Яковлев давно, наверное, в Москве, в своей уютной квартире. Но написал.
И началось ожидание.
Но не знал Антонов, что письмо попадет не по адресу.
То, что произошло неожиданное, Сергей понял, как только в подвал вновь вошел Кирхан.
По его внешнему виду понял.
Старик посмотрел на Сергея как-то виновато, пытаясь спрятать взгляд. В процессе дальнейшего разговора, ставшего для Антонова приговором, чеченец смотрел куда-то в стену. Капитан спросил:
— Что-то не получилось, Кирхан?
— Я не знаю, как тебе сказать.
У Сергея екнуло сердце. Предчувствие нехорошего тупой болью сдавило сердце.
— Говорите, Кирхан.
— Я совершил непоправимую ошибку, старый осел.
Так и есть. Произошло нечто страшное.
— Мне сказали, пусть русский напишет письмо о выкупе. Они передадут куда надо, получат деньги, отдадут мне. Тебя отпустят. Ты написал. Я отнес. Когда старший, Али, прочитал твой письмо, долго смеялся. Я не понимал, почему он смеется. Он спросил: «Так ты хочешь за своего раба всего десять тысяч?» Я ответил: «Да». Он, этот Али, долго смотрел на меня. Смеяться перестал.
«Хорошо, — сказал, — я покупаю русского. Вот тебе деньги». Он дал пачку: «Бери, если тебе больше не надо».
Тут я понял, ЧТО наделал. Но что было делать? Меня проводили до дороги. Я пришел сюда. Вот так.
Невозможно описать состояние Сергея, узнавшего страшную, губительную новость. Он отвернулся от старика.
— Русский? — виновато позвал чеченец. — Они Придут завтра, к вечеру. Сегодня ночью.., уходи.
Сергей резко, вызвав острый приступ боли, повернулся к старику.
— Ты отпускаешь меня? — впервые капитан обратился к Кирхану на «ты».
— Да. Ты же не убивал никого из мирных, и потом, тебя заставили быть здесь. Ты не враг. Если попадешь к тем, у кого я был, тебе не жить. Иди.
— А ты? Тебе ничего не сделают?
Антонов не подумал тогда: куда идти, сколько предстоит пройти и сможет ли он вообще уйти. Он думал о судьбе этого старика чеченца. Тяжело раненного в душу этой проклятой войной, но оставшегося после всего, что он перенес, ЧЕЛОВЕКОМ.
— Ай, что они мне сделают? Отдам деньги, скажу — нет пленный, умер. Пей отвар, я приготовлю одежда, хлеба, сколько смогу. Ночью пойдешь. Я покажу, куда.
Он, сгорбившись, тяжело вздыхая, медленно вышел.
Дверь на этот раз на ключ не закрылась.
Сергей поднялся. Все вокруг поплыло, и он чуть не рухнул на пол, удержавшись за дугу кровати. Боль многократно усилилась. Тошнота вызвала рвотные позывы, но не вырвало. Так и стоял капитан, пересиливая боль и слабость.
Потом были сделаны первые шаги. Адаптировался Сергей быстро, сравнительно быстро. Воля к свободе заставляла организм набирать силы. Вскоре он смог медленно передвигаться по подвалу, и делал это уверенней с каждым шагом. Боль разрывала череп, и ее усиливал бьющий кувалдой проклятый припев:
