Он хочет, чтобы я с ним с мертвым, как с живым, соприкасался. От этого ему теплее.
– Он на самом деле мертвый? Или это так – аллегория?
– Мертвее не бывает. Пуля в сердце. Это вам не шутка, доктор.
Алеша победно оглядел присутствующих, зачерпнул кашу. Настя сидела смурная, а Вдовкин машинально налил второй фужер. Прихромал Ваня-ключник, на сей раз принес тарелку с пирожными и новый чайник с кипятком. Алеша ринулся ему помочь, хотел чайник поставить, но закачался вместе со стулом, а Ваня отшатнулся и слегка ошпарил себе ногу.
– Ничего, мы привыкшие, – сказал отрешенно. – Ежели чего еще понадобится, покличьте тогда.
– Покличем, Ванечка. Конечно, покличем, – отозвалась Настя.
После каши и бутербродов с сыром Алеша начал клевать носом – привык отдыхать после завтрака по режиму. Валерий Яковлевич это заметил.
– Ну хорошо, последний вопросец, и баиньки. Чего вы боитесь, Алексей Петрович? Вы же чего-то все время боитесь, верно?
Алеша уставился на него в недоумении:
– Нет, чего мне бояться? Мы же с Елизаром Суреновичем оба мертвые. Бояться поздно.
– Как же так, друг мой. Только что вы нам объясняли, что ваш, так сказать, усопший коллега тянется к вам за живым теплом, а теперь что же получается? Какая-то неувязка.
– Никакой неувязки, – в Алешиной улыбке просквозила снисходительность. – Вам ли этого не знать.
Вы же сами в прошлом году усопли.
– Да, – без всякого удивления согласился доктор, – В прошлом году я перенес второй инфаркт. Что было, то было. Но нельзя сказать, чтобы совсем так уж и усоп.
Ведь сидим же с вами, чаек попиваем.
– Это видимость, – с какой-то знобящей уверенностью возразил Алеша. – Одна только видимость.
Настя увела его в спальню, уложила, поцеловала влажный лоб. Потом вместе с Вдовкиным они проводили Валерия Яковлевича к машине. Старый кудесник подхватил Настю под руку и тихонько ей наговаривал в розовое ушко, как заклинал:
– Что ж, милая девушка, вам выпало трудное испытание… Но у всего свои причины. По роду занятий я лечил тысячи людей или, если угодно, внушал им, что лечу. Могу вас уверить, люди устроены просто, куда проще, чем цветы на ваших клумбах. К каждому можно подобрать ключик. Подбери ключик – и человек твой.
Человек отпирается точно так же, как шкатулка. Щелк, щелк – и никаких секретов. Но бывают исключения, увы! Ваш муж как раз такое исключение.
– Что вы хотите этим сказать?
– Хочу сказать, что ключика у меня нет. Я же не Бог, всего лишь любознательный наблюдатель. Говорю с вами откровенно, потому что вы тоже исключение и поймете меня.
– Что с ним, доктор?
– Не знаю, – Валерий Яковлевич вспомнил, что давно не вскрикивал, и самозабвенно кхехекнул, отчего две вороны в испуге сорвались с березы. – Он наглухо закрыт. Полагаю, это от переутомления. Сильные люди, обладающие мощным энергетическим запасом, и устают сильнее обыкновенного. Что он не слабоумный – это точно. Могу даже предположить, что он обманывает нас. Затаился и подсмеивается над нашими потугами пробиться к его душе.
Настя так разволновалась, что ухватила доктора за плечо. Валерий Яковлевич высказал то, о чем она сама догадывалась. Она так и думала, что Алеша затеял большой гнусный обман. Он прикидывается идиотом, а на самом деле внимательно за ней подглядывает. Он всегда был обманщиком и хитрецом и теперь от скуки разыгрывает кошмарный спектакль, где все они статисты, а он – режиссер.
– Значит, он нормален?
– Нормальнее нас с вами.
На прощание Валерий Яковлевич поцеловал ее по-отечески в щеку, ущипнул за бок и укатил, увозя в кармане пятьсот долларов.
На веранде Настя застала Вдовкина, который успокаивал хнычущего Ваню-ключника.
– Все равно уволюсь, – причитал строптивый филолог. – Он меня достал. Я же вижу, чего он добивается.
Марионетку из меня делает.
– Он же болен, Ванечка, – вмешалась Настя. – На больных разве обижаются.
– Да, как же, болен! – дерзко возразил Ваня-ключник. – Ему главное, чтобы последние нервы мне истрепать.
– Хорошо, ступай к себе, Ванечка. Нам с Евгением Петровичем надо поговорить.
Ваня гордо удалился, роняя на ходу остатки посуды.
Вдовкин к этому времени уже почти опорожнил графинчик с коньяком и был настроен благодушно. Настя отпила глоток остывшего чая.
– Не кажется ли тебе, что Алеша водит нас всех за нос?
– Еще как водит! Это тебе доктор сказал?
– Представь себе. Он не находит у него никаких психических нарушений.
Вдовкин доцедил последние капли из графинчика в фужер.
– Конечно, что он может найти. Для него шизик – это тот, кто лает и кусается. Да в принципе Алеша ему просто не по зубам. Он никому из нас не по зубам.
Чересчур суверенен. Вот милейший старичок и споткнулся.
– Он сам это понимает.
– Понимает, а денежки за визит небось взял, да?
– Но он же потратил время.
Вдовкин закурил, окутался дымом и чихнул. Вид у него был поблекший, синюшный. Он и пил-то последнее время без удовольствия.
– Скажи-ка, Настя, по совести. Ты действительно хочешь, чтобы Алеша стал таким, как прежде?
– Мне его очень жалко, – ответила Настя.
К вечеру подскочил Миша Губин. Заехал на полчасика, но остался ночевать. В Москве дела складывались не то чтобы тревожно, но как-то непонятно. Из регионов понаехала масса народу, шли бесконечные сборы то у Грума, то у Серго, то на нейтральной полосе, но толку пока было чуть. Настроение у главарей корпораций было скорее мирное, чем воинственное, казалось, все вопросы можно решить полюбовно, запал у невидимой пушки еле тлел, но не гас. Всем было очевидно, что пока не будет обозначен единый лидер, а проще говоря, новый непререкаемый пахан, бесконечные протоколы о намерениях и даже клятвенные уверения в честном сотрудничестве останутся пустым сотрясением воздуха и не застрахуют огромную финансовую империю покойного Елизара Суреновича от очередного, еще более мощного взрыва.
Губин, осунувшийся, дочерна загоревший, был настроен решительно и признался Вдовкину, что готов все бросить и слинять куда-нибудь в Австралию для продолжительного отдыха. Ему не хватало воздуха в России, чтобы дышать полной грудью. На месте его удерживал лишь некий Суржиков, которого он вскорости должен был якобы изловить. Кто такой Суржиков, он не говорил, но при упоминании этого имени взгляд его наливался кровавой мутью. Вдовкин не завидовал неведомому Суржикову, но и Губина не одобрял.
– Тебе ли заикаться о какой-то Австралии, – заметал он скептически. – Мы с тобой, Мишенька, как два деревца. Где нас сломали, там и сгнием.
Еще удерживала Губина болезнь друга.
Алеша, как всегда, обрадовался его приезду, но выказал это своеобразно. Потянулся из кровати, точно хотел обняться, застенчиво прогугукал:
– Привез, Миша, да, привез?!
– Что?
От его строгости Алеша враз опамятовался:
– Да ладно, это я так, прости, пожалуйста!
– Алеша, скажи толком, что я должен был привезти?
– Не должен, что ты! Упаси Бог! Просто вроде разговор был…
– Это он про черепашек, – догадалась Настя.
– Про каких черепашек?
– В прошлый раз, когда ты был, в рекламе показывали, таких зелененьких, на велосипедах. А ты сказал: куплю.
– Я обещал купить черепашек?
Алеша закрылся одеялом, только один глаз загадочно пылал.
– Хорошо, – сказал Губин. – Если обещал, то куплю.
– Совсем не обязательно, – с надеждой гукнул Алеша.
Губин начал проверять посты, за ним увязался Вдовкин, хотя ноги его еле держали. Сегодня он с опережением покрыл дневную норму. Вечер был прохладный, с черными осенними мушками. Через поле вышли к дальнему ухорону, откуда подъездное шоссе просматривалось до самого горизонта.
– Надо бы Алешку пристрелить, – меланхолично заметил Губин, – чтобы не мучался.
– Озверел ты, Миша, совсем… Или завидуешь ему, как и я?
– Чему завидовать-то?
– Ну как же, есть чему. Алеша превратился в растение и живет теперь в полном соответствии с природой.
Он прозрел, а мы слепые.
– Пьяный интеллигентский бред. Ты умный человек, Вдовкин, но мозг пропил. Алешка рожден хищником, а теперь от него осталась одна оболочка. Ткни пальцем – весь воздух выйдет. Ты ему завидуешь? Да ты сам такой же ползунок, как он. Только из него норов вышибли пулей, а из тебя спиртом.
– По-твоему, и меня следует пристрелить?
Вдовкин споткнулся на травяной кочке и чуть не упал. Губин поддержал его за плечо.
– Конечно, надо бы. Вы оба дезертиры.
– Дезертировали из банды?
– Из жизни, Женя, из жизни. Не хитри сам с собой.
Я вас не осуждаю. От такого рода дезертирства никто не застрахован. Мне Настю жалко. Ей за что такая доля?
