– Могу лишь повторить уже сказанное, господин генерал, – нервно откликнулся майор, – с моей стороны возражений не последует.
– И хорошо, и прекрасно. «И правильно, и осень-то харасо!», – вспомнилось ему жизнерадостное восклицание Сото. – Для меня это очень важно.
– Вот только решения принимаю не я, – поспешно напомнил ему Петраков. – И не уверен, что кто-либо там, в Москве, станет прислушиваться к моему мнению.
– Высказывать предложение буду я, господин майор. Ваше дело – активно поддержать его.
Майор застенчиво осмотрелся и, сняв кальсоны, вошел в воду нагишом. Генерал последовал его примеру.
Петраков всего лишь минут пять поплескался в прибрежном мелководье, у самых родниковых устьев. Семёнов же сразу нырнул и, пройдя под водой всю бухточку, выплыл у двух прибрежных скал. В сознании это казака море всегда порождало иллюзию какой-то особой раскованности и внутренней свободы. Будучи физически сильным, выносливым человеком, он всякий раз уходил в морскую стихию с той же безоглядной удалью, с какой, сидя в седле, множество раз отправлялся в степные пространства Бурят-Монголии. Вот и сейчас, прорвавшись через пенный прибой у подводных камней, он, широко взмахивая руками, грёб в сторону японского сторожевика, и казалось, не найдётся силы, способной остановить его.
Когда между кораблём и атаманом возникла еще и парусная джонка, майор откровенно занервничал, метнулся к кобуре, но лишь после того, как взвел курок пистолета, понял, насколько бесполезной может оказаться сейчас в его руках эта армейская игрушка. К тому же он обязан был придерживаться жесткого приказа командования: любой ценой воздерживаться от любой стрельбы на Ляодуне, дабы не спровоцировать на конфликт японцев или китайские силы самообороны.
Увидев на полпути к сторожевику это грузовое судёнышко с четырёхугольным парусом, Григорий и сам загорелся мыслью окликнуть хозяина. Попросить, возможно, даже заставить, этого рыбака подбросить его поближе к кораблю. Он был уверен, что и на сей раз имя и чин его сработают. А для капитана не составит труда связаться по рации со штабом Квантунской армии, с её контрразведкой. Но как раз тогда, когда рыбак направил свою лодку к рисковому пловцу, чтобы подобрать его, тот неожиданно вдруг повернул к берегу.
– Я вот о чем подумал, – проговорил атаман, едва ощутив ногами каменистое дно побережья. – Формирование правительства Маньчжурской России я готов начать уже завтра. Не дожидаясь указаний из Москвы. А в тот день, как к вокзалу Дайрена подойдет первый эшелон с красноармейцами, мы уже могли бы объявить об образовании союзного государства.
– Мне кажется, пока что вы слишком плохо представляете себе, в какой роли оказались, – мстительно молвил майор, не желая прощать атаману устроенной нервотрепки с самовольным заплывом.
– Вот я и пытаюсь определить эту самую роль, – спокойно заметил бывший главком – Причем не только свою, в соболях-алмазах.
– Всё еще полагаете себя в этом праве? – откровенно «завёлся» энкавэдист.
– Сами признали, что решаете это не вы, а те, в Москве, – с наслаждением растирал своё уставшее, пропитанное морской солью тело Семёнов.
Майор уже облачился в мундир и только портупею с расстегнутой кобурой все еще держал в руке. В какой-то момент ему показалось, что атаман еле сдерживается, чтобы не вырвать её и не выхватить пистолет. Он был крайне удивлен, когда Семёнов вполне благодушно заявил:
– Кстати, вы могли бы войти в состав моего правительства, в должности, скажем, министра внутренних дел.
Ответом ему стал нахрапистый смех контрразведчика.
– Это вы меня метите?! Нет, что, действительно вы метите меня в свои министры?!
– Можно даже по совместительству с должностью вице-премьера, – подрастерялся Семёнов, чувствуя, как неожиданно развеиваются его последние иллюзии.
– …Не вздумайте произнести нечто подобное в присутствии Ярыгина или любого другого сотрудника консульства! – угрожающе подался к нему командир десантников. – Услышу нечто подобное – лично пристрелю. Тотчас же, на месте! Мне только этого сейчас не хватало. В радиодоносах в Москву меня и так уже, наверняка, называют пособником белобандита. И купание это неожиданное, авантюрное – тоже аукнуться может.
Выслушав все, атаман на какое-то время застыл с широко разведенными руками. Он чувствовал себя так, словно его прилюдно выпороли или, что еще унизительнее, – на офицерской вечеринке плеснули в лицо остатками недопитого вина.
«А ведь ты, рубака, кажется, так ничего и не понял! – безнадёжно ухмыльнулся про себя майор. – Потерпи, при первом же допросе на Лубянке тебе быстро объяснят, кто ты есть на самом деле, тля лагерная!».
Москва, август 1946 года…
Григорий опустил голову на грудь и, сомкнув веки, вызвал в памяти берег моря и точеную фигурку Сото – последней женщины, которую ему суждено было видеть и ощущать рядом с собой. Как же гибельно он устал от всех этих допросов, обвинений и прокурорско-судебных мудрствований! С каким непростительным легкомыслием отдал он себя когда-то в руки этих энкавэдистских костоломов! И это он, боевой, несколько войн прошедший генерал!..
– Подсудимый Семёнов, вы признаёте, что в 1918 году по вашему личному приказу в городе Троицкосавске Забайкальской области была создана особая тюрьма, куда свозили «неблагонадёжных» арестованных – имеется в виду невнушающих доверия с вашей, белогвардейской точки зрения, – из районов Западной Сибири и Дальнего Востока?
Атаман устало взглянул на военного прокурора, ироничным взглядом прошелся по членам Военной коллегии Верховного Суда, восседавшим за столом во главе со своим председателем – Ульрихом. Склонив голову, по-самурайски упираясь кулаками о колени, он долго раскачивался всем туловищем из стороны в сторону, то ли отрицая услышанное, то ли сокрушенно размышляя о превратностях своей судьбы.
– Это была городская тюрьма, – ответил он, только когда прокурор повторил свой вопрос. – Возможно, она существовала там со дня основания города. Даже не сомневаюсь в том, что существовала.
– Но ваши подчиненные расширили её, используя казармы местного гарнизона. По приговору специального суда, возглавляемого сотником Соломахой[97], там было казнено свыше тысячи пятисот заключенных. И более трехсот пятидесяти человек умерло от голода и болезней.
– Насколько мне известно, когда городом овладели красные, там тоже была тюрьма, и за годы советской власти там было истреблено вдвое больше людей, чем за период временного пребывания в Троицкосавске моих частей, – спокойно ответил Семёнов. – В те годы было голодно. Возможно, кто-то действительно умер от голода, но в основном умирали от ран, тифа и прочих болезней.
Прокурор взглянул на секретаря суда и сидевших рядом с ним стенографистов, и те без слов поняли: «Этот ответ в протокол не заносить!». Сам же он оспаривать слова атамана не стал, а ровным, монотонным голосом продолжил допрос:
– Вы признаете тот факт, что на станции Андриановка военнослужащими ваших частей были расстреляны три тысячи человек? И что трупы их вывезли в сорока вагонах и закопали?
– Мне об этом ничего не известно.
– То есть вы не желаете признавать этот факт? Несмотря на то, что он засвидетельствован показаниями нескольких свидетелей.
– Я лишь сказал, что лично мне об этом ничего не известно. Не исключаю, что речь идет о захоронении погибших во время боев за эту станцию, причем допускаю, что в число погибших входили и мои солдаты, а также мирное население. В том числе и люди, которые были расстреляны коммунистами[98].
– Подсудимый Бакшеев, вам тоже ничего не известно по этому факту?! – набыченно поинтересовался военный прокурор, сорокапятилетний, с апоплексически багровой лысиной подполковник юстиции, с набором орденских колодок на кителе. Все замечания подсудимых обвинители попросту игнорировали.
– Мне не приходилось бывать на этой станции. Но знаю, что там велись бои, как, впрочем, и по всей Забайкальской железной дороге.
– Подсудимый Семёнов, какие конкретные меры вы предпринимали против мирного населения районов, которые оказывались в зоне действия ваших войск.
– Когда речь шла о враждебном нам населении, предпринимались меры, обычные в данной ситуации. В том числе и принудительного характера.
– Расстрелы применялись?
– Конечно же, применялись, – пожал плечами атаман. – Без этого борьба невозможна.
– И вешали тоже?
– В основном расстреливали.
– И многих расстреляли[99]?
– Я не могу сказать, сколько было расстреляно, поскольку непосредственно на казнях не присутствовал.
– А другие формы репрессий вы применяли? Если население оказывало вам сопротивление, ваши люди сжигали деревни?[100]
– Если население оказывало слишком яростное сопротивление… – пожал плечами атаман, – не исключаю, что кое-кто из моих подчиненных прибегал и к подобным методам устрашения. Жестокости гражданских войн и бунтов общеизвестны, в соболях-алмазах.
