Женька заматерился. И добравшись до Ставрополья, съел в первой же столовой три тарелки борща, удивив повариху так, что и она решилась попробовать свою стряпню.
— Это откуда вы, хлопцы? — удивилась несказанно.
— С Кавказа! Домой возвращаемся! — ел Женька хлеб, чуть не плача от радости.
— Тогда понятно, горемыки вы наши! — положила полные тарелки пельменей и, залив их сметаной, едва не забыла о расчете.
Помнился и Ростов, где жуликоватые гаишники на каждом метре тормозили фуру, вымогая у Женьки деньги.
Помня подмоченную репутацию этого города, Евгений даже на заправку не заезжал, чтобы избежать непредвиденных осложнений. Колька на ходу купил в ларьке хлеба. На том и уехали, чтобы не застрять здесь ненароком.
Понравилось обоим в Белоруссии. Чистые улицы городов. Ни одной грязной машины даже на трассе. Простой, работящий люд. Радушные, улыбчивые женщины в гостиницах и на заправочных. За всю недели!» не услышали ни одного грубого слова. Но в последний день столкнулись с уборщицей в номере. Старая женщина уже со всем справилась и решила немного отдохнуть. Присела. Вот тут-то и пришли Женька с Колькой:
— Устала, мать?
— Да, немного. Спина сдала. Вы уж извините. Я пойду! — хотела встать, но не смогла. Боль осадила. Не пустила старую.
— Отдохни, мать! Выпей таблетку. Сам ими пользуюсь от радикулита. Тоже случается, прихватывает в дороге, — решил помочь Женька и дал воды запить таблетку.
— Одна живешь? Что ж в таком возрасте работать приходится?
— Есть сыны. Трое их у меня. Да только что делать? Не могут прокормить. Тяжко всем. Дети у каждого. Их растить надо, чтоб не голодали. Я уж как-нибудь сама перебедую. Нынче на пенсию не прожить, Вот и пошла работать. Спасибо, что взяли меня сюда. Иначе сдохла б…
— Трое одну прокормить не могут? — изумился Николай.
— А что поделаешь? Ты глянь теперь на цены и наши доходы! Я раньше себе на смерть откладывала. Но и те внукам отдать пришлось. Иначе на обувку для школы не было. Босиком отпускать совестно. Вот и нынче собираю для них. Понемногу. С каждой пенсии и зарплаты, — шамкала беззубым ртом. — Я ж всю жизнь в колхозе работала. Какая у нас пенсия? Слезы единые. Вот и ушла. И дети в городе. Неможно нынче в деревне жить. Погибель там. Чернобыль прогнал всех. И голодуха. А в городе не легше. Молодым трудно прокормиться. Старикам вовсе невмоготу! Уж хоть бы скорей Бог прибрал к себе! — подвязала платок на узелочек, извиняясь, ушла из номера.
— Одна мать на троих! И не берегут! Не дорожат! Им трудно. А эта бабка в войну их вырастила. Не потеряла, не заморила голодом! Выучила! Теперь им не до нее. Отпала нужда в ней! Но растут свои дети! Эти все им вспомнят, взрослея, в свое время, — бурчал Женька, потерявший мать в малолетстве.
Николай знал, тот рос сиротой и всегда завидовал тем, у кого были живые родители.
— Слушай, Колька! А ведь мы вернемся в Москву через Смоленск! Мимо будем проезжать! Хочешь навестить Варвару? Небольшой крюк. Что нам стоит? Отблагодарить человека надо! — предложил Женька.
И Николай, согласившись, стал подсчитывать, сколько месяцев прошло с того дня, как он ушел от Вари. Получилось много. Почти полтора года.
— Может, письма тебя ждут. От твоих, из Америки! — напомнил Женька.
— Да брось ты! Кому я нужен? — отмахнулся Николай, не поверив в предположение.
— А что? Чем ты хуже других? Не бухаешь! По бабам не бегаешь! Вон Макарыч, гля! Кобель отпетый! А какую бабу сыскал себе! И не просто бабу! Она уже сына родила! Во, ушлая!
— Макарыча есть за что любить! Он не умеет хлюпать, болеть! Всегда мужиком жил.
— Послушай, Николай! Я Макарыча знаю не меньше, чем ты! Не первый год. Во всяких ситуациях его видел. Ты не совсем прав. И его доставала жизнь за самую печенку. Когда не до смеха было, — закурил Женька и продолжил: — В Иваново мы с ним поехали. За товаром. Тогда он только начинал разворачиваться. Ну и кончался соляр. Срочно понадобилась заправка. Вокруг одни деревни. Солярки на один бздех. Остановились, чтоб у кого-то стрельнуть горючки. Макарыч сам вышел. И вдруг слышит, в кустах ребенок плачет. Подошел. Глядь, девчонка лет семи. Дочерна избитая. Полуголая, босая, свернулась в клубок и воет в голос. Дрожит собачонкой. Оно и понятно. Конец октября. А на ней, кроме резинки от трусишек, нет ни хрена. Поднял ее с земли, спросил, чья она и откуда. Та ответила, что уже ничья. Отец из дома прогнал взашей. Обещал, если она воротится, бомжам за бутылку отдать. Но и те отказались. Вот и посуди сам, что делать? Гибнет дитя ни за что! Макарыч велел показать отца. Девчонка воем зашлась и говорит: «Дяденька! Давайте я на дорогу лягу, а вы по мне проедете. Никто вас за меня ругать не станет. Искать не будут. И я вам спасибо скажу. Чем каждый день так помирать, лучше сразу. А к папке не надо. Ему и без меня плохо. Я за него на небе Боженьке помолюсь, чтоб помог».
Макарычу аж не по себе стало. Кой смех, зубами заскрипел. Девку на руки. Велел отца указать. Пришли. А он бухой! Лыка не вяжет. Ужрался до свинячьего визга. Весь в блевотине. В комнатухе хуже, чем в свинарнике.
Ну Макарыч и спросил:
«Где жена твоя? Мать дочери?»
Мужик глаза вылупил, сообразить не мог, чего от него хотят? Макарыча зло разобрало. Тряхнул мудака. Тот врубился, ответил, что жена померла три года назад. Пока она жила, все было кайфово. Он работал. А померла, ни до чего и ему. Запил. С работы выперли. Жрать стало не на что самому. Выпить иногда дают бомжи, когда приходят к нему погреться или с бабой переспать.
«Ты, падла, дочь живьем урываешь! За что? Сам откинься, она жить должна!» — врубил ему Макарыч.
«Не нужна она мне. Одна морока от нее! Чем кормить, во что одеть? Самому дышать невмоготу! Коль жалостливый, гони бутылку и забирай ее с потрохами. Все равно растить не стану, прогоню!»
«А за что бутылку хочешь?»
«Метрику отдам. И пальто ее. Я его за пол-литру спокойно загоню!»
Отмудохал его Макарыч классно! Забрал метрику и пальто. Сам девку на руки и в кабину с ней. Лицо аж черное. А что делать с ней станешь, куда денешь девчонку? Он сидит, сцепив руки и зубы. Слова сказать не может. Ну, остановили мы двоих водителей. Купили солярки и покатили дальше. Девчонка на руках Макарыча сидит, хлеб с колбасой уплетает. Прямо со шкуркой. Аж зубы стучат от голода. Доехали до Иванова, Макарыч — в магазин. Одел, обул ребенка. Велел мне ехать на окраину. Там его знакомая жила. Когда-то еще по молодости в барухах промышляла, а тут по возрасту в тираж вышла, успокоилась. Взяла она девчонку. Макарыч ей деньги посылал на воспитание. Девка росла. Пошла в школу. Макарыч пусть не часто, но навещал ее. Радовался. Умной, послушной, красивой стала. Нынче ей уже семнадцать. Школу закончила. Макарыч ее хотел на врача учить, а она отказалась. Запросилась на преподавателя английского языка. Пришлось Макарычу раскошелиться. Отправил учиться за границу. На целых три года. Из сопливой девчонки человека сделал. И она, вот смех, Макарыча отцом, а баруху матерью считает.
Своих перезабыла на хрен. А Макарыч к той барухе даже по бухой клины не бил, еще по молодости. Но девка этого не знает. Короче, за эти годы родной ее отец давно умер. А эти двое вырастили человека. Я ее летом видел. Не поверил глазам. Да и ты бы офонарел! Ведь вот знаю, что чужая она Макарычу. Но будто кто подшутил, лицом — копия Макарыча! Его взгляд, губы, нос. Даже брови тоже срослись на переносице. И ростом его догоняет. А Макарыч, как вспомнит ее отца, аж зеленеет весь! Вот тут бы глянул на него! Жуть! Мороз по шкуре дерет!
— Ну так что? Заедем к Варваре? — напомнил Евгений вечером в гостинице, перед тем как ложиться спать.
— Посмотрим! Перед дорогой не хочу загадывать. А то знаешь, как случается, задумаешь одно, получается другое! — отмахнулся Николай.
Зазвонил телефон. Евгений, удивленно пожав плечами, поднял трубку, спросил:
— Вам кого?
— Девочку хотите? — послышалось в ответ.
