Он заранее предупредил Могильного, чтобы послал людей поводить гостя по Москве. Но ничуть не удивился, когда через полчаса генерал перезвонил и доложил убитым голосом, что объект сорвался.
— Не могу понять, — в сердцах бухтел служака. — Зашел за будку помочиться — и нет его. Ребята опытные, проморгать не могли… Проясните, Гай Карлович, что за фрукт, который по воздуху летает?
— Твои ребята? — с сарказмом переспросил Ганюшкин. — Да они у тебя паралитика не могут усыпить. Твои ребята.
После тягостной паузы генерал отозвался:
— Если намекаете. Гай Карлович, могу хоть сегодня подать рапорт.
— Борис, ты же знаешь, — мягко ответил магнат, — Я никаких рапортов не принимаю.
Попрощался — и тут же затренькал мобильник в левом кармане. А вот это всегда что-нибудь да значило. За несколько лет Ганюшкин так и не сумел полюбить гуттаперчевую трубку, поэтому сотовый номер знали очень немногие. Услышал знакомый голос Громякина и сразу подумал: неужто хоть в чем-то генерал не сплоховал? Когда третьего дня доложил о выкупе, который беглый майор предлагает за свою подлую жизнюшку, не придал особого значения, и вот — на тебе. После короткого обмена любезностями Громякин в присущей ему грубой манере объявил:
— Надо повидаться. Гай… Я тут неподалеку.
— Что-нибудь случилось, Вова?
— По телефону базарить не будем. Ты один?
— Один, Вова, один… Приезжай, жду…
У Громякина была замечательная в своем роде особенность: что бы он ни говорил, даже комплименты, все звучало как хамство. Причем если он робел перед человеком, а перед Ганюшкиным он, конечно, робел — никуда не денешься, разные весовые категории — то хамил вдвойне. Это проявлялось не столько в смысле слов, сколько в интонации, в издевательском фонетическом подтексте, хотя в смысле тоже. Он дерзил президенту, председателю правительства, товарищам по партии, журналистам, но никто не обижался, потому что все знали: в россиянской политике нет хищника покладистее и сговорчивее его. Сколько раз Ганюшкин зарекался прекратить с ним все деловые контакты… Громяка был ненадежен, как проститутка, ухитряющаяся обслуживать сразу нескольких клиентов. Но в этом же было его преимущество перед другими известными политиками, закупленными раз и навсегда.
Сегодня у него по телефону был какой-то деревянный голос, и Ганюшкин подумал, что, вероятно, явится с какой-то экзотической блажью, как, к примеру, месяц назад, когда Громяке приспичило купить «Боинг-экспресс» с позолоченной внутренней отделкой, и почему-то на денежки «Дизайна». Когда этот прохиндей начинал клянчить, отделаться от него было труднее, чем от триппера. В тот раз Ганюшкин подарил ему вместо «Боинга» списанный «Мигарек», апеллируя к патриотическому чувству, и вроде бы Громяка остался доволен, но как знать… Не исключено, что решил опять вернуться к своей блажи, тем более что отработанный «Миг-19» так и не удалось поднять в воздух. Если у него вдобавок есть какая-то ценная информация, на что намекал генерал, то может вообще затребовать луну с неба. Правда, генерал намекал и на другое, на предательство Громяки, но это звучало юмористически. Все равно что по секрету сказать про алкаша, что он опохмелился…
Напротив офиса в БМВ с тонированными стеклами двойник Громякина получал последние наставления Сидоркина. Держался скованно, но не трусил. Сидоркин был почти уверен в успехе, но он никогда не играл с одной карты и уже обдумывал следующую акцию, если провалится эта.
— Владимир Евсеевич, давайте поговорим еще раз: третий этаж…
— Третий этаж, — механически отозвался двойник.
— Кабинет прямо перед лестницей.
— Прямо перед лестницей.
— Все тут пешки перед вами.
— Все пешки.
— Ганюшкина вы хорошо знаете в лицо.
— Хорошо знаю в лицо.
— Через две минуты звонок по телефону.
— Будет звонок.
— Бояться ничего не надо.
— Не надо.
— Вы не боитесь.
— Я не боюсь. — Внезапно двойник заулыбался. — Он даст мне водочки, да?
— Обязательно. Если попросите… Что ж, с Богом, Владимир Евсеевич. Пора отбить ему рога.
— Пора отбить рога…
Бодрый, с независимым видом, он взошел на крыльцо офиса, смело взялся за ручку и скрылся в недрах "Дизайна".
Сидоркин включил станцию на прием, нацепил на ухо наушник. Давненько так не волновался, словно собирался рожать. А дельце-то пустяковое: спасти свою шкуру.
В вестибюле двойник перемолвился словом с охранником и сделал это точно в духе инструкции. Охранник его узнал, спросил:
— Проводить, Владимир Евсеевич?
Громяка ответил:
— Маму свою проводи в сортир. Мысленно Сидоркин зааплодировал. В приемной секретарша кинулась ему навстречу, с ней Громякин пошутил с утробным смешком:
— Опять в черных трусиках ходишь, Надюша? Уважаю… Вепрь у себя?
— Какой вы озорник, Владимир Евсеевич… Проходите, ждет…
В кабинете мужчины обнялись, Сидоркин слышал звуки сочных поцелуев, но не видел лиц, а если бы видел…
Ганюшкин с первого взгляда определил: что-то не так. Но не мог понять — что. Под сердцем шевельнулась тревога, и это было непривычно. Непривычна не сама тревога, а ее внезапный, ничем не мотивированный укол. Всякий российский нувориш серым фоном своей жизни испытывает ощущение, что за углом его подстерегает мужик с вилами, и Ганюшкин не был в этом смысле исключением. К такому ощущению можно привыкнуть, как к потеющим ногам, но оно не добавляет душевного комфорта.
У вломившегося в кабинет Громяки было какое-то чудное выражение лица — наглое и озадаченное одновременно. И еще. От него, когда обнимались, пахнуло сложным, запахом конского навоза и тройного одеколона — родной запах хосписа. Ганюшкин не мог спутать его ни с чем. Первые членораздельные слова, которые произнес Громяка, были такие:
— Налей водочки, Гай. Потом побазарим. Слова были истинно громякинские, дикие и несуразные, но они не успокоили магната. Тревога росла от секунды к секунде и, когда наполнял из бутылки хрустальную стопку, превратилась в утробный, никогда прежде не испытанный ужас. Еле ворочая языком, спросил:
— Вова, у тебя ничего не случилось? Громяка любовно заглянул в стопку, поднес к синим губам. "Почему у него синие губы?"
— Нет, Гайчик, все в порядке. Твое здоровье, дорогой. Лихо опрокинул стопку в пасть, задрав подбородок. Ганюшкин не помнил, чтобы он лакал с такой страстью. Напротив, полагая себя европейцем, любил посмаковать водяру, потянуть холодненькую через трубочку…
Могучая воля магната скукожилась в мягкий комочек. Холодея, с замирающим сердцем, он задал окольный вопрос:
— Говорят, у тебя, Вовчик, с администрацией какие-то проблемы?
— С какой администрацией?
— С президентской, Володя, с какой еще?
— Воши! — процедил Громякин. — Ельциновская шантрапа… Добавь водочки, не жидись.
Ганюшкин налил в стакан. Казалось, вот-вот — и он ухватит, в чем штука, что происходит. Но ледяное чувство обреченности сдавило грудь. Громякин осушил вторую порцию, подслеповато моргал наглыми глазенками, в которых на донышке застыл страх. В этом тоже не было ничего особенного. Известный своими шумными скандалами, Громяка был трус, каких свет не видел. Не боялся разве что блевать. Но его нынешний страх был необычного, как и губы, синего цвета. И никогда, никогда он не посмел бы отозваться так о кремлевской братве. "Воши!"
— Ты зачем пришел-то, Вова? — взяв себя в руки, поинтересовался Ганюшкин, вовсе не желая услышать ответ. Громякин утер рот тыльной стороной ладони.
— Повидаться, — ответил, бессмысленно пуча глаза.
— И больше ни за чем?
— Нет. Зачем еще?
Этого Ганюшкин не выдержал. Мозг истерично просигналил: "Беги! Неважно, куда, но подальше от Громяки". Начал подниматься — и услышал сигнал мобильника. Прижал аппарат к уху. Незнакомый мужской голос вежливо, почти утвердительно спросил:
— Владимир Евсеевич у вас? Передайте ему трубочку, пожалуйста.
Ганюшкин молча передал телефон, и ему почудилось, что Громякин растерялся, не знает, что с ним делать. Мысль совершенно абсурдная. Но лишь только Громякин прижал трубку к уху, ему стало вообще не до мыслей. Он еще никогда, даже у подопытных в хосписе, не видел, чтобы так мгновенно старело, опустошалось, словно высасывалось изнутри, человеческое лицо.
Громякин вернул ему трубку, потом полез в карман пиджака, достал блестящую небольшую коробочку вроде табакерки, деревянным голосом произнес:
— А теперь, Гаюшка, объясни, что это значит? Будь любезен. Открой и посмотри.
Гай Карлович машинально принял табакерку, машинально нажал серебряную кнопку на крышке. Последнее, что увидел в жизни, был столб черного огня, высвободившийся из его собственной руки. Они с Громякой в обнимку, подброшенные силой этого столба, взлетели вверх как на гимнастический снаряд, и в мгновение ока очутились вместе на небесах.
