– Помнится, Профессор наш рассказывал, что у японских мокрушников, которые жили в незапамятные времена при тамошнем царе Горохе, был такой способ хитрой мокрухи, – вставил Гога. – Назывался удар отсроченной смерти. Тюкнут человечка вроде бы несильно, извинятся, мол, миль пардон, случайно вышло, и отчалят восвояси. А штымп почешет ушибленное место, пожмет плечами и похиляет дальше по своим делам. А через день-другой подыхает, и никто не может понять, отчего да почему. А потому что мокрушники знали, в какую точку надо тюкнуть и с какой именно силой. Чуть послабже тюкнешь – не подействует, чуть посильнее – скопытится прямо на месте и сам рогомет засыплется. Профессор прогонял, что секрет этого удара навсегда утрачен... Может, Кум где надыбал этот секрет и теперь тренирует ударчик на нашем брате?
– Смешную байку Гога двинул, правда? Только куда лучше япошек умеют бить наши легавые. Про то, кстати, Кум и беседовал потом с Голубом. Верняк, Кум вызвал к себе чекиста Голуба и калякал с ним за тот случай с дровосеком. Он же видел, что Голуб его срисовал. Кум все допытывался, бил ли чекист людишек на допросах. И Голуб признался, что бил. Только не по ушам. Потому как в Ен-Ка-Ве-Де его сразу просветили: по бейцам можешь лупасить сколько влезет, а вот по ушам не трожь, убьешь как нечего делать и показания некому будет подписывать.
Пауза.
– А потом разговор Кума с Голубом повернул и вовсе в интересную сторону. Кум вдруг стал допытываться, что стало с чекистами, которые работали при наркоме Ягоде. «Да перебили почти всех, – отвечает Голуб. – А кого не перебили, тех пересажали». «А с вашим братом, с ежовцами?», – спрашивает Кум. «Та же история», – говорит Голуб. И тут Кум вдруг выдает: дескать, вскоре и нас поведут по Владимирскому тракту... Это-де в лучшем случае. А скорее всего, добавляет, забьют насмерть или к стенке поставят. Кум, конечно, сильно под этим делом был, – Марсель щелкнул себя по горлу, – но все равно... л-любопытные разговорчики вел гражданин начальник.
Марсель испытующе посмотрел на Спартака.
– Как думаешь, что у Кума на уме? Уж не маслинку ли в чердак себе заслать надумал? Голуб трекает, что видел в кумовских глазах отрешенность... ну или что-то такое. Верный признак, божился, что на ту сторону человек смотрит. «У кого я видел такие глаза, – говорит, – те потом вешались в хатах».
– Боишься, нового пришлют? – спросил Спартак.
– Ну да, боюсь, – легко признал Марсель. – Потому как слишком серьезный кипеж заворачивается, чтобы не бояться удара в спину... Вот представь себе, что ты возвращаешься со своего летчицкого задания. Удачно отбомбился, ушел от зениток и прочих истребителей. Подлетаешь к аэродрому на последнем керосине, выпускаешь шасси, и тут тебя встречают не орденами и объятиями, а лупят изо всех стволов и орудий. Такая же примерно ситуация может сложиться, получи мы нежданно-негаданно нового Кума.
– Хозяин у зоны гнилой, тут Кум всем заправляет, – сказал Гога. – И по крайней мере нынешний Кум сучий порядок здесь не строит. А если придет новый Кум и поддержит сторону сук, нам крышка. Точняк.
Марсель взял из котелка новую картофелину.
– Пока ты в больничке чалился, у нас здесь вышел с суками серьезный базар. Они завалили Ромика, причем в прямом смысле завалили – скатили на него баланы, когда он проходил мимо штабелей. Пришлось созывать толковище. Собрались в угольном сарае. Суки на толковище стали открещиваться, мол, Ромик – не наша работа. А чья еще, когда Ромик грозился выпустить кишки Лопарю и Дылде за то, что они ласты переломали Пожару, кенту Ромика. В общем, закончилось толковище резней. Двух наших положили, мы завалили троих сук, многих порезали и побили. Не до смерти. Но кончиться могло еще хуже, кабы Горький не остановил своих и не увел с толковища...
– Чего ж я на бойне у лепил никого не видел? – спросил Спартак.
– Толковище было уж после того, как прошла буза...
– Была и буза? – удивился Спартак.
– Была, – с явной неохотой произнес Марсель. – Только беспонтовая. Когда стало совсем туго с хавчиком, мы ушли в полный отказ, на работы вообще никто не выходил, даже суки к нам примкнули. Ну, тут легавые псы с цепи сорвались, карцерами задавили, перекрыли воздух по всем каналам. Объявили, что с колото-резаными и с побоями отныне будут отправлять не в больничку, а в карцер, и пусть они там лечатся... Так что подрезанных теперь отхаживаем сами.
– Сурово.
– Кабы еще суровее не стало, – буркнул Гога.
– Станет, – сказал Марсель, бросая в котелок недочищенную картофелину. – Сейчас у нас с суками, можно сказать, временное перемирие, они вроде как признали нашу власть, соблюдают порядок. Но, падлой буду, эти гниды дожидаются следующего сучьего этапа. Вот тогда они и устроят нам битву под Москвой. – Марсель со злостью стукнул кулаком по столу. – Знаешь, какой беспредел сейчас по кичам и пересылкам! Настоящая война. Зазу Кутаисского, с которым я вместе чалился по первой ходке, привязали к стволу дерева и двуручкой располовинили. Костю-Карлика бросили на раскаленный лист железа. Шмеля, представь себе, подорвали прямо в лагере какой-то самодельной миной, ноги оторвало. Жгут в кочегарках, топят, с крыш сбрасывают, в бараках душат, забивают. Повсюду резня идет страшная. Это мы еще, считай, мирно живем. И то, полагаю, последние денечки.
– А ведь их много, не выдержать вам, – медленно проговорил Спартак. – Массой задавят. Ведь это только первые. Вскоре повалит этап за этапом.
– Значит, погибну вором, а не ссученным, – сказал Марсель, закуривая самокрутку со спартаковской махрой. – Смерти я не боюсь...
Глава тринадцатая
Смерть и немного заговора
Всего три дня пробыл Спартак в лагере, и вот его уже везут назад в больницу. Тот же грузовик, тот же конвой, тот же лейтенант Чарный. Дежа вю, словом...
В первый же день, даже в первые часы своего послебольничного пребывания в лагере Спартак написал записку, предназначавшуюся Комсомольцу. Потому что кто его знает, когда удалось бы переговорить с Кумом с глазу на глаз, а на то, чтобы сунуть маляву, много времени не требуется. Нужен лишь удобный случай.
Случай представился в тот же, первый день. Поздно вечером Кум сам неожиданно заглянул на прожарку, когда там помимо Спартака находилось еще трое зеков. Хоть люди были сплошь свои, из ближнего круга, однако Спартаку хватило благоразумия не затевать при них разговора и не передавать у них на глазах послание. Никто в точности не знает, что у кого на уме, кто чего себе вообразит и что предпримет. Поэтому следовало остерегаться всех. Как любят повторять воры, «никому не верь». Распространять это правило на всю человеческую жизнь, как это делал тот же Марсель, было бы чрезмерным упрощением, но в лагерной жизни его следовало придерживаться, тут оно работало на все сто.
А Комсомолец за последнее время и в самом деле здорово изменился внешне. Осунулся, четче обозначились круги под глазами, даже походка стала другой, более нервной. И действительно, появилось нечто такое во взгляде... отрешенность не отрешенность... Нечто новое появилось, одним словом. Вдобавок от Кума явственно припахивало водочным выхлопом, чего прежде за ним не замечалось.
В том, что Кум заглянул в прожарку, не было ничего странного – по роду службы он нередко обходил хозяйство. Как в сопровождении оперов, так и без. (Кстати, вот еще о чем успели сообщить Спартаку его лагерные приятели: Кум чаще стал бродить по жилой зоне в одиночку, даже в вечернее время, хоть это и было, мягко говоря, опасно. Складывалось такое впечатление, что он сознательно испытывает судьбу.)
Кум расхаживал по помещению, задавал какие-то дурацкие вопросы, похоже, не очень-то вслушивался в ответы, а Спартак лихорадочно размышлял, как бы незаметно сунуть записку. Наконец, когда Кум оказался рядом с ним, Спартак, словно бы поспешно и неловко отступив, со страшным грохотом уронил на пол пустой таз. Как всегда в подобных случаях бывает, на мгновение взгляды всех рефлекторно сфокусировались в одной точке – на упавшем предмете. Этого мгновения Спартаку хватило, чтобы незаметно пихнуть записку Комсомольцу в карман шинели...
Собственно, ничего крамольного с точки зрения собратьев по баракам записка не содержала. Крамольны были лишь сами отношения между зеком и Кумом, которые лагерными людьми не могли быть растолкованы иначе, как стукачество. В записке же Спартак всего лишь сообщал то, что узнал от доктора Рыжкова про мать, и просил Комсомольца, если есть возможность, разузнать подробнее...
Прошло три дня. И сегодня утром распахнулась дверь прожарки, порог переступил Кум и завелся с полоборота.
– Ну чего, Котляревский, опять у тебя не слава богу! – раздраженно процедил он. – Опять здоровье хромает? Или ты симулянт? – Он помолчал, к чему-то прислушиваясь, подмигнул и сказал более спокойно: – Н-да, вижу, что плох... Ну, чек, собирайся. Поверю и на этот раз. Но если выяснится, что ты симулируешь, сгною в карцере. Вперед на выход, Котляревский!
