— Думаю, это вам не под силу. Движение кулака Бычкова вы еще хоть как-то можете восстановить. Даже вектор и силу удара. Можно даже смоделировать кривую падения со стула моего тела. Но позвольте, господин сыщик. Как вы смоделируете движение моей несчастной души? Как вы смоделируете ситуацию, при которой одна сторона морально изничтожала другую — непробиваемо глухой и физически преобладающей силой?
— Вы сидели здесь, Бычков — там… Где в этот момент находились его друзья?
— Рядом с Бычковым. Один, словно животное, жевал резинку, другой пил пиво и заедал орешками. Они оба были омерзительны и агрессивны, как голубые акулы. Впрочем, я вам уже об этом рассказывал в СИЗО и мне, пожалуй, больше нечего добавить. Разве что… Когда меня первый раз избивали в туалете, туда зашел цыган, кажется, по имени Роман. Я его знаю с дискотечной поры, но давно не встречал… Если хотите докопаться до истины, найдите цыгана.
— Мы его, безусловно, найдем, но это не освободит вас от ответственности.
— Но для меня важна правильная дозировка ответственности, и вы как юрист не можете этого не понимать.
— Пойдем дальше. После того, как вас…
— Я отказываюсь отвечать! Лучше допросите этого договязого официанта, который меня дважды поднимал с пола.
— Этого не было! — быстро отреагировал худой подносчик.
— Загибает холуй! Когда он меня поднимал, у него под манжетом рубашки хорошо была видна наколка. Кажется, женское имя Сандра.
Официант покраснел. Шило потребовал засучить рукав. Действительно, на левом запястье, чуть выше часов, виднелась синяя наколка, сделанная латинским шрифтом — «Sandra».
— Чего же вы, любезный, искажаете картину? — спросил Шило у дохлого официанта. — За дачу ложных показаний свободно можете оказаться на полгода в тюрьме. Вы этого хотите?
— Глупости все это, — покраснел официант. — Даже если я его и в самом деле поднимал с пола, что из того?
— Из этого вытекает, что вы являетесь свидетелем применения насилия в отношении Кутузова со стороны Бычкова.
— У нас в ресторане мордобой обычное дело, и если мы по каждому поводу будем проходить свидетелями, некогда будет работать.
Кутузов так и не понял, удалась ли следственная экспертиза. Его выворачивало наизнанку от запахов, исходящих от всего, что его окружало.Казалось, каждый атом здесь был пропитан тошнотворным ресторанным перегаром.
Его отвезли в СИЗО, и на мгновение, вопреки логике, он поймал себя на мысли, что вернулся домой. У сокамерников шел вялый разговор на тему, почему евреев зовут жидами.
— Тебя, Сеня, вчера при шмоне менты назвали «жидярой», и ты это проглотил. — Ящик лежал на койке, подперев щеку рукой. — Когда евреев гнали во рвы, так ведь, рот-фронт, они сами туда тащились, словно кошки за валерьянкой… Надавили бы всей массой, все равно полный п…ц, чего ж ждать…
— Хотел бы я, Жора, увидеть тебя там, на краю…Посмотрел бы, что бы ты тогда блекотал.
— То, что и сейчас: «жид» происходит от слова «жидкий». Вы, как гудрон, затекаете во все щели. Если вас послать на Луну, то и там вы будете Эйнштейнами и Талями. Вам кайло не по нутру, вы всех позади себя держите…
— Захлопнись, Ящик, — в голосе Торфа послышались угрожающие нотки.
— Э, правда никому не нравится. Впрочем, нас сейчас всех уровняли. Если бы ты сейчас не был Сэмэном Торфом, а был Петерис Коциньш, и даже если бы у тебя под полой нашли бы не «макарова», а гранатомет, то тебя бы отряхнули, умыли, напоили бы кофе и на ментовской тачке с почетом оттаранили бы домой.А так ты Торф, по-ихнему «жидяра», и потому сидишь с такими же, как и сам, «непилсонисами» (по-русски — негражданами — прим. ред.)
— А тебя, вонючий кадык, надо за такую философию подвесить за твой поганый язык и дать пару дней отвисеться! — пригрозил Торф.
— Рот-фронт, подумать только! — Ящик аж вскочил на ноги. — Значит, господам не нравится? Выходит, «пилсонис» может от таких, как я, защищаться с помощью любого стрелкового оружия, а вот ты, Торф, и однократка, поскольку вы меченные вторым сортом, должны встать передо мной в полной своей беззащитности? Заметьте, уголовная братва такого южноафриканского разделения не признает. У меня был друг Андрис Селга, это еще в «Белом лебеде»… Так вот, этот парень взял на себя мое и отсидел две недели в карцере. Ни звука не проронил. А кто я ему — папа, мама или крестный отец? Просто мы братаны, хотя и на разных языках говорили…
Кутузов слушал Жору и с чем-то соглашался. Он даже встрял в разговор.
— Я где-то читал, что воры в законе и даже мелкая криминальная шушваль — настоящие интернационалисты. Только вместо генсеков главенствуют паханы с Кавказа.
— Двадцать шесть бакинских комиссаров и с ними Серго Орджоникидзе, — осклабился Ящик.
— Слышь, бурбон, откуда ты так хорошо знаешь историю? — уже без злобы спросил Торф у Жоры.
— Так четвертый уже университет жизни заканчиваю. Скоро доцентом буду. Правда, если попадется плохой адвокат, это будет мой последний курс. Я по малолетке общался с такими асами, что если их посадить с чемпионами «Что? Где? Когда?», они бы их разделали в три минуты.Просто ходячие энциклопедии. Вот, например, кто из вас знает, почему доллар называется долларом?
— Я знаю, но не скажу… Хочу тебя послушать, как ты художественно будешь заливать. — Торф подмигнул Кутузову. — Только предупреждаю: если соврешь, не выкуришь сегодня ни одной сигареты. Согласен?
Ящик задумался.
— Объясняю для наиболее темных…Таллеры! Обыкновенные таллеры, а по-русски — долинки. Вот и вся хитрость. А потом эти затрюханные долинки превратились в доллары… Эх, рот-фронт, мне сейчас крылья да чемодан этих таллеров, и пошел бы я тогда по долинам и по взгорьям…
— С такими, как у тебя, параметрами, только за зелененькими и летать.
— А ты, Торф, небось «дуру» носил под полой не из-за своей астмы, — Ящик сказал и стал прислушиваться. — Наверное, на хвосте у кого-нибудь сидел или самому сели на хвост?
Генка слушал диалог и, поскольку делать было нечего, а до ужина оставалась вечность, улегся на кровать, заложив под голову руки.
— А ты, Жорж, случайно, не дятел по совместительству, раз так интересуешься моей биографией? — спросил Торф. — Такое впечатление, что не Кутуз среди нас однократка, а ты — не шурупишь, о чем можно, а о чем лучше не распространяться.
— Тайну из себя делаешь, да? Тогда какого хрена сам однократку расспрашивал и давал советы? Может, я тебе тоже хочу что-нибудь посоветовать.
Семен поднялся с лежака и подошел к Ящику. Постоял перед ним, раскачиваясь на носках, и вдруг резко выбросил вперед руку и приставил к Жориному кадыку два растопыренных пальца. Словно на вилку хотел насадить его дебелую плоть.
— Я ничего из себя не делаю, но запомни, Жорик, таких, как ты, каплунов я всегда держал в шпорах. Если у тебя еще осталось хотя бы пять минут жизни, спроси у кого-нибудь на прощание — кто такой Сенька Торф? А когда узнаешь, не будешь раскрывать свое корыто. По?
Кутузов, скосив взгляд, рассматривал побелевшие виски Торфа, собравшиеся вокруг глаз глубокие морщины, и ему казалось, что от огромного черепа этого человека исходит какая-то шальная дурь. Чтобы не терять окончательно лицо. Ящик приподнялся на локтях и миролюбиво сказал:
— Ну ты даешь, рот-фронт. Обычный треп в обычной компании…
— Тсс! — цикнул Торф и тыкнул еще раз Жору пальцем в кадык. — Лежи, сынок, и не хрюкай. У меня нервы на последнем волоске держатся.
Жора отмахнулся на спину и ничего не ответил. Лишь вытянутые вдоль тела огромные ручищи сжались в кулаки.
Перед самым ужином Торфа куда-то увели контролеры, но минут через двадцать его вернули на место. В руках у него был целлофановый пакет. Вскоре оттуда показался мобильник, и Семен сразу же начал звонить.
У Генки появилась сладкая надежда поговорить с Люськой. Потом все повторилось сначала: из пакета Торф вытащил отборную снедь, и тут все обиды враз были забыты.
Ящик для приличия немного подулся, но вид копченой куриной ножки, которую передал ему Семен, окончательно сломил Жорика.
— Ты теперь видишь, сынок, какое у трудящихся ментов отношение к Торфу? — эти слова явно относились к Ящику.
Генка жевал курицу вприкуску с ломтиком зеленого огурца. Ему было неловко второй раз есть на халяву, но ел, вместе с курицей проглатывая свою гордость. И когда Торф протянул ему квадратик шоколада, он наотрез отказался: «У меня тоже аллергия, руки начинают чесаться». Отказался от шоколада и Жора. Им хотелось курить. Им хотелось курить и тем более нестерпимо, что на одеяле Семена опять возникла пирамидка из сигарет «Голливуд». Они терялись в догадках — зачем Торфу столько сигарет, которые он сам не потребляет?
При таком раскладе лезть к Торфу с просьбой «насчет позвонить» было бы последним позором. Но под вечер, когда тюрьма стала засыпать, Семен сам подошел к Генке и сказал:
