– Это все звучит красиво и впечатляюще... Отдельными местами даже убедительно. Ну, если и не убедительно, то, по крайней мере, с долей истины... Только я не понимаю, где гарантия того, что эта технология обязательно и непременно попадет в руки Абдукадырову, – пожимает плечами вдумчивый Андрей Тобако. – То, что Абдукадыров служил в спецназе ГРУ, вовсе не говорит, что он знает все, что связано с этой специализированной единицей Российской армии. И донесения ваших осведомителей могут рассказывать только о стремлении Абдукадырова чего-то достичь, а вовсе не о том, что это достижимо.
– У него уже есть часть необходимых сведений, – говорит Сережа. – К сожалению, мы даже не знаем, какие сведения стали ему доступны. Но мы знаем, что он имеет конкретные пути для добывания остального. У нас же этих путей нет и нет надежды найти их, поскольку мы не можем применять те же методы, что и Абдукадыров.
Басаргин останавливается у двери и чуть наклоняется в ее сторону. Создается впечатление, будто он слушает, что происходит в коридоре, где сейчас никого нет и быть не может, потому что сложный для любой отмычки замок он лично закрывал, принимая гостей. И отвечает, стоя вполоборота к слушателям. Ему не хочется смотреть в лица людям. Слова говорятся такие, что смотреть не хочется...
– Тем не менее мы просто не имеем права не сообщить о вашем интересе российским контролирующим органам. Я понимаю, что вам это выслушивать неприятно, так же как и мне это говорить. Все-таки между нашими группами установилось взаимопонимание, которым стоит дорожить. Однако ситуация такова. С другой стороны, я могу с уверенностью процентов на десять предположить и иное развитие событий. Может быть, наше сообщение сыграет положительную роль, если ФСБ самостоятельно возьмется за решение этого вопроса. Я даже не могу дать гарантию, что она категорично откажется подпустить вашу группу к своим мероприятиям. Но я согласен на всякий случай попробовать совместить необходимое и полезное, – говорит Басаргин и вздыхает, потому что сам оценивает задачу, которую ставит перед собой. – Я попрошу генерала Астахова из штаба «Альфы» встретиться с вами и выслушать ваши опасения.
– Это ни к чему, – после тяжелого и звучного вздоха говорит младший Ангел. И встает, показывая, что разочарован произошедшим непониманием. – Мы с Владимиром Васильевичем встречались сегодня утром и имели двухчасовую беседу, которая ни к чему, как вы понимаете, не привела. Он заинтересовался сообщением только на уровне любопытной информации, процентов на пятьдесят похожей на правду. И не более... Так внешне казалось... Хотя я вполне допускаю, что это только какая-то уловка, чтобы не подпустить нашу группу к расследованию, как у вас здесь все готовы считать, внутреннего российского вопроса. Но как вы не понимаете, что все вопросы технологической оснащенности террористов перестают быть национальными, как только попадают им в руки...
– Это мы понимаем... Но я предлагаю не обсуждать дальше неприятную для обеих сторон тему, потому что мы своей позиции менять не имеем права, а убедить вас в обратном не представляется нам возможным. Во всех других вопросах, касающихся охоты на Талгата Абдукадырова, мы готовы с вами сотрудничать, если на это даст «добро» наше руководство в Лионе.
– А не может ваше руководство приказать вам включиться в работу нашей группы? – спрашивает японка Таку. – Это, мне кажется, сняло бы некие этические проблемы... Мы, пожалуй, с некоторыми усилиями могли бы попробовать оказать необходимое давление на Лион...
– Наше руководство не может так поступить, поскольку знает, что при получении такого приказа вся группа немедленно подает документы на увольнение. Мы служим по найму и чувствуем себя вполне свободными людьми. – Басаргин говорит строго, чтобы японка поняла всю бесполезность увещеваний и принципиальность вопроса обсуждения.
– Жалко, что мы не договорились, – снова вздыхает младший Ангел и смотрит на старшего Ангела, словно надеется в его лице найти поддержку. Но лицо отца хмуро и непроницаемо. Очевидно, что он полностью поддерживает в этом сложном вопросе Басаргина.
Телефонный звонок звучит спасительным вариантом для того, чтобы можно было прекратить разговор без обоюдной обиды.
– Это Астахов, – говорит Доктор Смерть, глянув на определитель номера, и включает спикерфон. – Добрый день, товарищ генерал. Это Гагарин. Мы вас слушаем.
– Здравствуйте все... У меня вопрос. Случаем к вам не заглянули ребята из «Пирамиды»?
– Случаем, Владимир Васильевич, заглянули. Они и сейчас у нас. С тем же результатом, что получили и в вашем кабинете. Неприветливо их встречают в нашей стране, нечего сказать...
– Я готов стать более приветливым... Попросите Сергея Алексеевича Ангелова сразу от вас пожаловать ко мне. Я заказал на него пропуск. Если есть возможность, пусть и Александр Игоревич с ним пожалует. Поскольку вопрос, с которым пирамидовцы к нам приехали, оказывается уже в стадии развернутого действия...
– Я еду, товарищ генерал, – через стол, и потому громко, говорит Сережа.
– И я тоже... – тоже громко добавляет Басаргин.
Утро чистое, роса звенит в траве. Тонко... Едва слышно... Только камнеголовые скороспелые вояки, каких сейчас кругом оказалось множество – с одной и с другой стороны, говорят, что роса никогда не звенит. Надо уметь слышать, как она звенит, если ты человек настолько же, насколько ты воин. В древности любой настоящий воин обязан был быть поэтом, иначе он превращался в простого убийцу. Нет, он не обязан был писать стихи, хотя лучше, чтобы он умел это делать. Но он обязан все окружающее видеть и понимать, как поэт, чувствовать, как поэт. Так старые рукописи рассказывают, переводы из которых когда-то читал Талгату старый Алимхан. Он и тогда уже был старый... Так казалось мальчишке Талгату... Казалось, что Алимхан был старым всегда...
Воин обязан быть поэтом... К сожалению, это дано отнюдь не каждому. Вот Талгату, к счастью, к его личному счастью, это дано. И потому он слышит, как звенит роса, когда ветерок колышет утреннюю траву и листья кустов. Он понимает, что его состояние и ощущение можно назвать чисто ностальгическими ассоциациями, и не более. Наверное, и это будет тоже правильным. Сами жители родного села не умеют слышать этот звон, хотя верят, что он существует. Так одна из старинных местных сказок рассказывает, которая до рукописей не дошла, оставшись только в народной памяти, – и ее тоже Алимхан рассказывал. Но Талгат уверен: земляки не умеют этого только до тех пор, пока не уедут из родных краев надолго. Он же сам вообще думал, что уезжает навсегда. Думал, что сумеет перебороть тугую как струна тягу в эти места. А приходится возвращаться. Сначала это происходило только мысленно, но очень часто, почти каждый вечер, стоило только Талгату остаться в одиночестве. Начинал вспоминать и ощущать родную долину, село, вытянувшееся вдоль этой долины и прикрытое с двух сторон отрогами хребтов и в дальнем своем конце стремительно, как птица, взмахивающая крылом, взлетающее на горный склон домами и тремя старинными каменными башнями. С этого склона когда-то, в глубокую старину, село и начиналось. Это потом оно вытянулось вдоль долины – наступили времена, когда можно было не ждать нападения врагов и строить там, где жить удобнее, но не безопаснее. В воспоминаниях, именно в воспоминаниях Талгат начинал слышать, как звенит утренняя роса, потому что только это почему-то запало в голову. Вернее, в первую очередь это, а потом уже все остальное...
А потом он вернулся сюда в действительности. Путь назад ему никто не заказывал, и он всегда мог просто приехать домой, хотя связи с родными почти не поддерживал. И трижды делал это официально, но всегда в зимнее время. Присматривался, что дома происходит... А потом опять приехал, в четвертый раз, присмотревшись... Но он приехал не в гости, а чтобы применять то, чему его так хорошо и так долго, старательно учили лучшие специалисты Советской армии. Теперь уже против наследницы той армии – против армии российской. Правда, в тот раз, в последний, приехал опять зимой. Когда ни травы, ни росы... И ненадолго... В родное село заходил всего дважды, да и то ночью. А потом пришлось бежать отсюда сначала в Турцию, а потом уже и из Турции...[8]Особенно неприятным был побег отсюда, потому что пришлось не просто бежать, а унести с собой шрам на голове – чуть выше лба... Но шрам этот, хотя и памятный, не вызывает злобы и ожесточения и не вписывается в законы адата[9]. Злоба и ожесточение недостойны мужчины. Талгат хорошо понял тогда, что Сохно мог бы просто добить его. Одним взмахом руки. Но не добил, когда узнал... Именно тогда, когда узнал... И почти умышленно дал сбежать, как хорошо понял и почувствовал Талгат... Не поднялась рука майора на бывшего товарища, превратившегося в противника... И уже сам Талгат, разговаривая с собой, пришел к выводу, что и он не смог бы добить Сохно, окажись победителем в той скоротечной, но серьезной и красивой схватке настоящих мужчин. Но он долго после этого, вернувшись туда, где теперь его дом, тренировался, готовил себя к новой встрече, надеясь, что встреча эта когда-нибудь произойдет.
