— Я знаю. Не только ты, но и участковый рассказал о деле Ведь ты никого не убил, не ограбил. И как сказал капитан, в твоем деле ему во многое не верится. И хвалил тебя.
— За что?
— За терпение, а еще за то, что не опустился, остался самим собой, человеком!
— Меня, случалось, даже Дамир поругивал за жесткость и холодность, за то, что нет от меня тепла и человеческого сострадания мало.
— Дурак он, твой Дамир!
— Не совсем глуп, в чем-то прав. Сколько живу здесь, а друзей не имею.
— Как? А с Лидой? Она хвалит, называет самым порядочным! Нет друзей? Но и врагов не имеешь.
— Да с кем мне ссориться? Хотя с Власом ссоры случаются частенько: вылезает шилом наружу прошлая память.
— О Власе лучше не надо. Он бесшабашный и распутный. Ему в любви объясниться что за угол отскочить. Я таких не признаю. Он такой же, как тот, первый…
— Валя, есть еще одно непреодолимое между нами. Оно стеной разделит. Ведь я после условки вернусь на материк, а у тебя здесь все: твои родители, дом…
— Я не могу быть привязанной к ним на всю жизнь. И если что-то решим, поеду с тобой. Если тебя туда тянет, значит, там и вправду лучше!
Мишка смотрел на девушку удивленно.
— Валюшка! Какая беда заставила тебя выбрать меня?
— Пурга…
— Она прошла. Глянь, весна уже!
— Не то тепло дорого. Случается в лютую стужу ожить, а средь лета замерзнуть чуть не до смерти. — Набежала тучка на лицо. — Тебе смешно, Миш? Считаешь назойливой, несерьезной? Непривычно тебе, что на шею вешаются? На материке все иначе. Там за женщинами ухаживают, цветы, подарки носят. Отбивают друг у друга. Дерутся. А здесь все иначе? Нет! И мне цветы носили, но завяли они. И подарки не радуют Сердцу не прикажешь, у него свое зрение. Оно все по-своему видит.
— Выходит, я — слепец?
— Спроси себя, и, если ничего не услышишь в ответ, останемся просто друзьями, — опустила голову, молча пошла в цех.
Весь этот вечер Михаил читал письмо Дамира. Пухлое, пространное, оно писалось не один день, это стало видно сразу.
«Здравствуй, Михаил! Хотя и попрощаться с тобой не смогли. Все ты проспал тогда, а когда с крыльца махал мне рукой, я увидел. Ну, что скажу тебе? Добрался домой хорошо. За две недели. Мои обрадовались, не знали, как угодить. Все кругом обсели, аж неловко. Спрашивали про Север, про зону, условку. Кое-что рассказал им. Не все, понятное дело. Зачем их души терзать? Пусть по крохам узнают и привыкают ко мне заново. Я средь них оттаивать стал, да и немудро. Из дома-завалюхи хоромы сообразили. Пристроили трехстенку, добавилось две комнаты, потом второй этаж вывели. Одних комнат семь получилось. На всех хватает с макушкой. Дом кирпичом обложили, изнутри оштукатурили. Доски, что были в полу, заменили на паркет. Глядя в него, без зеркала бриться можно. Одно плохо: на окнах решетки стоят и очень напоминают недавнее, зону. С ними никак не могу сдышаться и ругаюсь с Алешкой, но он не хочет убирать. Говорит, в городе много воров. От них поставил, в защиту. Ну что тут поделаешь, может, он прав? Я спрашивал соседей: виделись они со Шкворнем? Они, да и мои тоже сказали, что его уже нет: то ли менты, а может, свои убили. Я успокоился, а когда пришел на кладбище навестить могилу Катерины, увидел, что впритык к ней — Шкворень. И памятник ему стоит из черного мрамора с портретом этого зверя. Меня аж затрусило. Я к Алешке с кулаками: как дозволил такое распутство? А он мне в ответ: «Она его любила! Он ее тоже, раз его друзья попросили о том и сказали, что это было последним желанием. Зачем враждовать с мертвыми? Пусть они хоть там обретут покой и сами меж собой во всем разберутся». Я хоть и обиделся, что мое место заняли, но смолчал. Не стал спорить. Алешка сказал: раз без места остался — долго жить буду. Вот пострел, мой пацан! Я, конечно, вовсе поверил, что тот супостат на том свете нынче обретает. Тут же в город вышел, глянуть захотел, что и как поменялось за то время, пока меня не было. Ох и много нового понастроили! Всякие магазины и эти, супермаркеты. Я в них зайти пугался. Денег столько нет. Там товаров от потолка до пола! Через витрины видно. В окна глазел, снаружи. И вот так-то людей рассматривал. Люд тоже поменялся. Все из себя! Разодетые, сытые! А тут, глядь, знакомая рожа. Ну, я в городе своем не новичок, в почтальонах состоял много лет, но это рыло не из того анекдота, будто током меня пробило. Про все позабыл, влетел в супермаркет и к тому знакомцу притерся, разглядел со спины, потом сбоку. Шкворень это! Живой, здоровый, на своих ходулях, выкладку рассматривал. Меня приметил и ходу из магазина. Я не увидел, куда подевался, хоть и следом выскочил. Будто и впрямь призрак с погоста! Ну я не дурак и не поверил в это. Скажи, на что мертвому по магазинам шляться и смотреть на всякую дребедень? Там золотые побрякушки были. Они мне живому не нужны, а ему, покойнику, потребовались? Зачем? Чтоб на том свете мертвух соблазнять? До меня дошло, что он и не помирал. Но все ж к Алешке я пристал дома и спросил его, видел ли он, как хоронили Шкворня. Он ответил, что при нем закопали. «А покойник был?» — «Понятное дело, а как иначе?» — «Значит, чужого Катерине под бок сунули! Тот, что Шкворень, покуда в живых бегает. Сам его видал. И на шее у него моя отметина от топора осталась». Тут Алешка онемел, припомнил, что гроб был закрытым. На кладбище его не заколачивали, таким привезли. Сказали, что лицо ему повредили, да и стоял долго в доме, весь почернел, оттого открывать не стали. Так его поп отпел у могилы, и закопали. Я поначалу в милицию заявить хотел, но сын запретил, не велел ввязываться. Мол, хватит с нас пережитого. «Зачем на себя пальцем ворам показывать? Теперь у нас есть что украсть, лучше свое сберечь. Ворюги не только обчистить, а и убить могут. Не задевай их, и тебя оставят в покое. Какое нам дело, живой Шкворень или нет. Кстати, могло показаться, иль похожий на него объявился, случалось такое уже не раз». Ну, я угомонился. А на следующий день узнали мы, что этот магазин обокрали дочиста! Вот тебе и сходство! У меня все сомнения пропали, но в милицию едино не наведался. Коль ты меня под суд подвел после всего доброго, чего от них ждать? Пусть сами кувыркаются, если им это нужно. А я опять на почту устроился. Работа не тяжкая, не мозольная, а и семье хоть какая-то польза… Для чего пишу про все? Ты ж, когда воротишься, опять в менты пролезешь. Так вот знай, твой лютый враг на воле! Не забывай про него и стерегись Власа. Они с одного болота грязь. Держись от него подальше, если выжить хочешь. Вишь, какие они аферисты? Додумались до такого! Ох и не случайно ввели ментов в дурь. Те, понятно, поверили, но я знаю страшную правду. Никому, кроме тебя, не сознаюсь в ней…»
«Шкворень жив? Что ж, ничего удивительного! Вряд ли его будут искать, — усмехнулся Михаил горько. — Сколько лет разделило нас? Увидимся ли с ним? Доживем ли? Вон он себе уже место забронировал на кладбище. Сам себе цветы на могилу носит. Конечно, не впервые и не внове такой случай. Ложные похороны устраивают фартовые, чтоб сбить со следа милицию. Поначалу удавалось, но не теперь. Слишком старый прием. Достаточно навестить патологоанатома. Если не было вскрытия, никто не умирал. Хотя, конечно, случались исключения, особо в последнее время. Но Шкворень — консерватор. Ему поверят лишь стажеры, да и то вряд ли. Может, даже Олег подсказал ему такой ход? А значит, шатко его положение. Заставляют поймать, не продляют сроки. А как взять, если руки связаны? Но и на мои жалобы не обращают внимания. Случайно ли?» — задумался человек.
А за стеной Влас притих. Бандерольку раскурочил, из футболки письмо достал. Узнал почерк — руки от волнения задрожали. Как долго он ждал его! Сколько бессонных ночей мысленно говорил с паханом, убеждал, спорил, ругался, грозил. И не мог предугадать: что ж все-таки решит пахан? Будет выдергивать его отсюда? Ведь вот из зоны не достали! Даже сраный стукач на воле! Смогли его защитить, хотя кому он нужен? Неужели он, Меченый, стал западло в «малине»? Или нет кентов, кому можно доверить это дело? Теперь бы ксивы! Все остальное ерунда!
Вчитывается Влас в каждое слово:
«Не базлай, Меченый! На зону трижды возникали кенты, но не обломилось. Баксы не помогли. Ты сек, что твоя зона под особым усиленным контролем чекистов была? И потому что на границе. Вас пасли все кому не лень. Кенты «башни» ломали, но ничего не смогли. Хотели вместо тебя ханурика впихнуть, но невпротык. К зоне на пушечный выстрел «саранча» не подпустила. Пахан зоны, ваш начальник, мотался с охраной. Хотели его для разговора на гоп-стоп тормознуть, охрана двоих наших сняла «маслинами». Всего пятерых за тебя потеряли. Это только на зоне. Возникать по новой уже в глушь кенты не хотят. Придется самому тебя доставать. Ксивы уже заказаны. Сам знаешь, у кого. Они без темнухи будут. По ним хоть за границу! Бабки из твоей доли дал, как ты сам трехал. Возникну вскоре после того, как получишь это письмо. Знай, я буду под маскарадом, но лучше, если ты сам уроешь лягавого. Он один сможет расколоть меня. Для всех ментов я — жмур и похоронен на кладбище почти с год назад. У меня классные ксивы, но мусоряге, который с тобой канает, они до фени. А тут еще напоролся на стукача, он уже на воле. Вылупился, но не узнал. Не возник к лягавым, не настучал. А вот на погосте мою могилу дыбал, кенты трехнули. Коль не заложил фискал, не узнал, либо зенкам не поверил и поумнел. Выходит, хочет посеять про меня. Все же при случае урою его. Самому кайфовее дышать станет. Я сам тебя нашмонаю, ты не дергайся. Как все будет готово, не промедлю. В натуре нарисуюсь». Под написанным стоял условный знак Шкворня.
