— Я всегда называл тебя на «вы»… Так я обращался к чужим… И ты никогда не была родной…
Он услышал вопль матери. Последний… Но бросился к окну и выскочил без оглядки. О матери, если б не напоминали, забыл бы давно…
На живых женщин он не оглядывался. Его воротило от них. Угас пыл молодости, перестало допекать мужичье начало. Он отворачивался от баб, брезгливо морщась. Презирал их всех, скопом, за все, что довелось пережить. О том, что и его родила женщина, не хотел даже вспоминать…
Мысли Яшки оборвал голос следователя:
— Так почему жил отдельно? — повторил вопрос Рогачев.
— Она не понимала меня.
— В чем?
— Мои привычки казались ей странными. А я не понимал ее. Мать хотела, чтобы я был как все — как она и другие. Но случилось иначе. Я пошел сам в себя…
— Вы имеете в виду свою страсть к мертвым женщинам? — уточнил следователь.
— Она о том долго не знала ничего и принуждала к семейной жизни, к которой я оказался совсем не годным. Меня воротило от живых баб.
— Но ваша мать была живой женщиной!
— Потому и не жил с нею под одной крышей. Я не мог переносить вида красок, кремов, лаков, множества тряпок и бабьего запаха, постоянных жалоб на здоровье, сплетен и пересудов. Я еще в детстве убегал из-за этого из дома, порою надолго. Я не мог представить себя занузданным на всю жизнь какой-нибудь из этих дур. Меня мутило от их разговоров, даже от голосов.
Именно из-за этого я и с Юркой ругался. Он был настоящим кобелем, водил баб пачками. А на судне, в своей каюте, имел резиновую бабу. Купил в Японии. Их там делают для тех, кто не имеет возможности заполучить живую. Юрка часто предлагал мне своих блядей. Их у него было больше, чем блох у бездомной дворняги. Он тоже не понимал меня.
— Вы никогда не жили с обычной женщиной? — удивился Славик.
— Нет, никогда! Я ненавижу их!
— А к мертвым что вас толкнуло? Ведь это тоже женщины!
— Но не те! Они молчаливы! Они были совсем другими. Не горели, не кокетничали, не жаловались на бесконечные болячки, ничего не требовали. Они, пусть на одну ночь, но были верны только мне. Да и любил не каждую. Только немногих…
Яшка умолк на время, вспомнив первую… Ей было не больше двадцати. Белокурая, стройная. Она отравилась уксусом из-за парня, которого любила. Он женился на другой…
Оля… Так звали ее. Она ушла из жизни, разуверившись в своем счастье. Яшка долго сидел возле нее. Говорил с девушкой…
— Тебя не любил? Ну и плевать на него! Встретила бы другого! Ты вон какая красивая, ровно березонька. Небось, и он был не хуже. Ты ж на меня при жизни не глянула бы. Обозвала б по всякому, испозорила. А ведь человека для жизни не по роже выбирать надо. Она лишь оболочка. Внутрь смотреть стоило. А ты поспешила. Он, может, твоего плевка не достоин. Эх-х, милая! Ты ровно зоренька! Цветок райский! А ушла в горе и слезах! — целовал он холодные губы Оли. Ему было искренне жаль ее. Она лежала равнодушная ко всему, но Яшке казалось, что слушает его и соглашается. Ее не успел вскрыть Скворцов. Отложил анатомирование на утро. И Яшка воспользовался случаем…
Никто ничего не узнал и не заподозрил. Яшка благодарил покойную за то, что помогла ему стать мужчиной. После нее были еще трое. Одна — замерзла ночью на улице. Бездомной оказалась, сиротой среди людей в большом городе. Ее даже не вскрывали. И эту Яков пожалел.
Еще одну собственный мужик зарезал. По пьянке. Сам не помнил, за что угробил. Яков сочувствовал и этой…
А к живым не подходил. Ведь вот однажды навестил мать. Там и бабка оказалась. Попросила заменить на кухне перегоревшую лампочку. Яшка не помнит, как и почему, но его ударило током. Упал с лесенки. А бабка ахает:
— Надо ж! И тут его черт не взял! Живой остался, змей поганый! И когда сдохнет?!
— За что ты меня ненавидишь? — спросил он бабку.
Та криком зашлась:
— А зачем на свет появился? На кой нужен нам? Не человек — сущий черт!
Яшка искал тепло и сочувствие хотя б среди бомжей. Но и те, едва завидев, гнали его прочь. И считали, что лучше жить бездомным, чем уродом. Пьяные бомжихи, встретив Яшку где-нибудь в темном переулке, пугались и мигом трезвели. Ни о чем не говорили с ним. Лишь материли зло.
Соседки, жившие в доме рядом с матерью, сочувствовали ей, говоря:
— И чего ты этого мальца выпустила в свет? Уж лучше б промеж ног задавила…
Ему на голову с самого детства выливали помои и высыпали мусор. Его гнали отовсюду. И Яшка возненавидел людей. Он мстил им за себя, как мог, насколько хватало изобретательности и сил. Мать устала его защищать и выгораживать. В этих случаях доставалось и ей. Случалось, вывесит соседка белье на веревке, — Яшка тут же грязью отделает и спрячется. Его вскоре отлавливали на чердаке или в подвале. Уши с корнем из головы выкручивали. Вкидывали так, что с неделю ходить не мог. Но едва отдышавшись, парень пакостил снова. Вслед ему всегда неслась отборная брань, проклятья и угрозы.
Живые бабы… Да где уж там, если дешевки, промышляющие на панели, не смотрели в его сторону и не соблазнялись ни за какие деньги… Даже те, кого приводил Платонов, отказывались от Яшки. И он постепенно привык к мертвым.
…Так уж случилось, но Яшка узнал о том, что любовница Платонова — Мартышка, подкинула в дом малютку. Беременность свою от всех скрыла — ни подруги, ни мать не догадывались. А он узнал… От сторожа, случайно.
Ох, и дралась Мартышка с ним, когда Яшка припутал ее у обочины. Никак не хотела идти с ним в лесополосу, подальше от глаз. Он почувствовал, что выдыхается, и пригрозил Женьке:
— Коль не уломаю тебя, угроблю твоего выблядка! Нынче же в клочья пущу! Живьем урою!
Мартышка поверила, испугалась. Этих коротких минут растерянности хватило Яшке. Истерзанную, он зашвырнул ее в кусты. Там, боясь за дочь, она рассказала, что бриллиант остался у воров в доме. В чемоданчике, под крышкой. С этим чемоданом она приехала в Березняки. Воры, прогнав, ничего не отдали, не впустили больше в дом никого из троих.
Умирая, она просила Яшку не трогать дочку…
Он хотел воспользоваться ею, пока жива. Но по дороге шли машины. Кое-кто из водителей заскакивал в кусты по нужде, и Яшка решил дождаться ночи…
— Как же уговорил вас Платонов убить двоих женщин? — прервал его воспоминания Рогачев.
— Он не просил о том.
— Значит, по своей воле расправились с ними? Но за что?
— Я был обязан Юрке. Понимаешь? Головой! Он попросил забрать бриллиант. Больше ничего. Добавил, что от камня зависит его жизнь. Когда-то моя была в его руках. Он меня выкупил и вытащил из зоны. Не будь Юрки, я не увидел бы воли. А коль обязан жизнью, пойдешь на все. Такое без слов и просьб ясно.
— Но зачем было убивать?
— Иль непонятно? Я целый месяц высматривал ее. А когда повезло — не до размышлений. Меня тоже не щадили. Да и она не думала о Юрке, подставила под разборку.
— А при чем здесь Екатерина? Эту за что убили?
— Она поселилась в том доме, где жили воры. Пока в нем бандюги были, никто близко подойти не смел. Когда переселенцы появились, я первым делом — к ним. Сказался прежним хозяином. Они меня взашей прогнали. Пронюхали, что прежний — погост сторожит. Мужик — за кол, баба за коромысло ухватилась. Черт знает, чего наговорили мне. Грозились.
Я все ждал, когда они дом приберут и хлам из него выкинут. Женька сказала, что ее чемодан доброго слова не стоит. Вот и караулил, когда переселенка выбросит его с мусором. Целый месяц вокруг дома ходил. Высматривал чемодан, но баба ничего не выкидывала. Тогда-то и решил подкараулить хозяйку. Терпенье лопнуло. Да и Юрий замолчал. Я понял, что он попал в беду. Я поймал переселенку на речке, — умолк Горелый.
— Как же взяли бриллиант? Она его с собой носила? — продолжал допрос следователь.
— С чего бы? Баба и не знала о нем. Отдала все сумки и чемоданы Фаризе. Та в них жратву таскала продавать на магистраль.
— Зачем же убили Катерину?
— Она не хотела сказать сразу, что чемодан не у нее. А мне каково? Ведь не слепой, видел, как живет эта семья. Дети — все в обновках. Сама баба всяк день кофты меняет. Мужик ее даже по дому в джинсах ходит. С каких хренов разжирели? Я испугался. Уж не нашли ль камешек? Не загнали ль какому-нибудь гаду?
— Ну, а когда узнали все, ведь могли живой отпустить? — спросил Рогачев.
— Не мог, — вздохнул Яшка.
— Почему?
— Запоздала она. Призналась, когда жизни не осталось. Волчицей защищалась. Готова была на куски порвать. А обзывала как грязно! Хуже бомжихи материлась. Я ведь и этой пригрозил с детьми расправиться. И тоже помогло. Раскололась насчет Фаризы… Но я уже не смог простить ей услышанного. И врубил напослед от всей души, — осклабился черным ртом Яшка.
— Не могли простить?! А как тогда полезли на нее?
— Отомстил за свое! Точку поставил. Я никому не прощал оскорблений. Ни живым, ни мертвым! — глянул на Рогачева пронзительно. И добавил: — Вот с тобой, думаешь, почему заговорил? Потому что третий ты такой в моей жизни. Не материшь, не трясешь кулаками перед рожей, не грозишь глаз на жопу натянуть. Не обзываешь, не цепляешься ко мне в горло. Я так устал защищаться от вашей стаи. Надо было мне родиться с волчьей мордой, чтоб познать цену человечьей толпе. Свирепее ее нет никого на свете, — Яшка с трудом перевел дух.
