Почему семь? Ты еще кого-то ждешь?.. Ах да, я и забыл, опергруппу, я понял…
Дурак. Эти рюмки для своих.
Ага, теперь я понял все до конца! Хитра таежная лиса!.. — Он снова вытер ладонью все лицо, потное, лоснящееся. Ефим вспомнил — так же сыто лоснилось всегда лицо Цэцэг. — К нам в гости в Пасхальную ночь прибудет твой благоверный? Твой первый, то бишь настоящий, муж?.. Верно я угадал?..
Не исключено, — ответила Ада спокойно.
Ну что ж! — Георгий поднял рюмку. Поглядел на просвет. — Кагор есть, яйца есть, кулич есть, а свечек, черт побери, нету!
И тогда из своего угла вышел Чек.
Он вышел к столу, в круг тусклого света.
И сказал, глядя в лицо Елагину-старшему:
Так, кое-что я тут усек, папаша. Ты наворочал делов — шаек тебе в адской бане не хватит, не отмоешься. Я так понял, — он кивнул на Аду, — твоя баба тебя все равно упечет, если уже не упекла. Щас могут, с минуты на минуту, сюда прибыть менты. Правильно я скумекал? — Он глянул на Аду. — Я за мамашу нашего Фюрера тебе ка-ак щас… За маманьку Хайдера нашего… Пока ментяры сюда едут — я из тебя шницель уже сделаю, к столу… Ты, папаша, жук, видно, еще тот. Первый сорт. Так я ж тебе что предлагаю. Давай сразимся, а?
Как это «сразимся»? — Георгий стоял, как каменная ступа, с рюмкой кагора в чуть трясущейся руке. — Ты что мелешь? Откуда ты взялся, уродец?.. Ефим, это ты его опять приволок?.. Оригинальные у тебя забавы… — Он хотел сказать: «сын» — и осекся. — Убери, слышишь, отсюда эту харю…
Я не харя. — Чек шагнул к нему. — Если еще раз про харю услышу, папаня, костей через минуту на полу не соберешь. Сразимся? Ты драться-то умеешь? У меня жуткое желание тебе накостылять. После того, как я все это тут про тебя услышал.
Драться я умею, — сказал Георгий, не вполне понимая, чего от него хочет этот страшненький проходимец. — А не лучше ли тебе, парень, убраться вон отсюда?.. пока я не пригласил охранника и тебя не…
Он не договорил. Чек молниеносным движением бросил все свое худое, пружинистое, гибкое тело вперед. Один удар в челюсть — и Георгий Елагин уже согнулся в три погибели, крючась от боли, и по его толстой щеке уже ползла красная змейка крови. Золотая змейка, раздавленная им, валялась у него под ногами. Он злобно отшвырнул ее носком ботинка.
Ты! Сявка! Урод! Ты… меня… — Елагин собрался. Выпрямился. Напряг все свое массивное тело. Все же он занимался и большим теннисом, и кикбоксингом, и плаванием, правда, сейчас он все это подзабросил, только яхта одна у него и осталась, — ну да ладно, сейчас он все равно покажет этому отребью… а потом шепнет охраннику, и этот урод получит свою порцию свинца в затылок, даже еще не успев отойти от дома… — Давай! Я готов!
Ах, ты готов, дядя. — Рот Чека расползся до ушей. Стал совсем ужасным, волчьей пастью. Морщины пошли по его лицу, разрезая его, будто резцами. Лоб собрался в складки. Язык заплясал между раззявленными зубами. — Это классно! Я тоже готов! Начинай!
И Чек бросился на Елагина, как бросаются на дикого зверя.
И Елагин успел увернуться в последний момент.
И, размахнувшись, врезал Чеку в ухо, вложив всю силу в этот чудовищный удар.
И Чек покатился по полу, и бился головой о паркет, и выкрикнул страшно, дико:
Оглох! Оглох!
И вскочил. Теперь он был страшен по-настоящему. Даже Ада, стоявшая у стола с куском кулича в руках, выронила кулич из пальцев, и он покатился по полу, крошась, закатываясь под стол.
Ты! Дря-а-ань! — завопил Чек, вставая в позу боксера, с поднятыми вверх кулаками. — Ну, подойди! Подойди, задница! Убью-у-у!
Ефим понял, когда Чек это крикнул: убьет, не охнет.
И внезапно зазвонил телефон в кармане шелкового Адиного платья. Ария Снегурочки?..
Мобильник Ариадны Филипповны играл арию Снегурочки: «С подружками по ягоды ходить, на оклик их веселый отзываться…»
Она вынула его из кармана. Георгий, тяжело дыша, с красной полосой крови на щеке, оглянулся на нее.
Твои оперативники?..
Да, — сказала Ада в трубку. — Да, Толя. Я слышу тебя. Ты где? С какой девочкой? Со слепой девочкой?.. Вы идете сюда? Ну, идите. Почему такой голос? У нас тут дерутся. Бой быков. Приходи, увидишь. Жора дерется с одним… — Она не знала, как ей назвать Чека. — С одним…
С одним уродом, так и скажи, бабушка! — прохрипел Чек.
От страшного удара Георгия он оглох на одно ухо. Георгий разбил ему барабанную перепонку.
Старик крепко держал ее за руку. Говорил заботливо: наступай сюда, вот сюда, вот сюда, осторожнее, тише, здесь подними ногу, здесь… В особо опасных местах — они шли через проходные дворы, через узкие кривые переулки, перешагивали через бордюры и парапеты — старик подхватывал Дарью на руки и так шел с ней, на руках. Она была совсем легкая и худенькая, а он высокий, жилистый и сильный. Он прижимал к себе ее юное тело и чувствовал давно забытую нежность. Вот так когда-то там, в сибирских снегах, он прижимал к себе юную Адочку, и сердце его взлетало, как свиристель, и он чувствовал, как сильно, неудержно она хочет отдаться ему. Дети. Их дети. Она все-таки вырастила второго. Она его вырастила — и хочет ему его показать. Их сына. Того, кого он так и не увидел там, тогда, в лагерном бараке. Только услышал, что он родился.
Дарья крепко цеплялась рукой старику за шею. Она уже перестала чему-либо удивляться. Она только ощущала, слышала, впитывала, как губка.
Куда мы идем?..
Старик молчал. Она слышала его хриплое дыхание. Ей казалось: ей снится сон.
Ей снился сон о ее жизни.
И в этом сне она видела.
Она снова видела все. Лица людей. Ночные фонари. Звездное весеннее небо. Ветки деревьев, мечущиеся под порывами свежего ветра. Первую юную, клейкую листву. В этом сне она видела мир, и давно забытая радость затопляла ее целиком, без остатка.
Старик, неся ее на руках, задрал голову. Остановился. Перевел дух. Опустил Дарью на землю.
Кажется, это здесь, — сказал он тихо, с подхрипом дыша. — Да, кажется, этот дом. Мы зашли сюда со двора. Куча охранников, цепных псов, конечно, да. Ну да ладно. Вперед. Если я тебя из Иерусалима вывез, тут я тоже что-нибудь придумаю. Да она сама наверняка уже отдала команду впустить меня.
Н-на!
Размах руки. Он не знает приемов. Он бьет напропалую. Нет, конечно, он все же что-то знает. Те, в горах, боевики, научили его кое-чему. И те, кто его бил когда-либо в жизни, тоже научили его кое-чему. И те, кого бил он, жестоко, отчаянно, с кем дрался не на жизнь, а на смерть, тоже научили его кое-чему.
И сейчас он все это вспомнил.
Некогда было особо вспоминать. Надо было бить. Соперник был сильный. Он брал массой. Он брал телесной крепостью, сытостью, упитанностью и упругостью молодящегося изо всех сил тела, натренированного, напичканного импортными питательными смесями, накачанного на новейших тренажерах. Он дрался с богатым и сильным мужиком, и мужик вмазывал ему будь здоров. И надо было все время быть на стреме. Надо было, как на ринге, рассчитывать силы и движения. Не махать руками. Не бить глупо. С таким противником надо было быть умным. Умнее зверя. Умнее человека. Умнее Бога.
Н-на!.. Получи!..
У него были хорошие зрители. Они молчали. Они без слов глядели, как он бьет этого белого кита в морду и в хвост. Запрещенный прием. Гляди-ка, сытая морда перешла на запрещенные приемы. Отлично. За ним тоже не заржавеет. Он отогнулся чуть вбок, обманув врага, и, когда тот сделал мощный выпад, таким ударом можно было бы завалить быка, — он внезапно схватил его за плечи, приподнявшись над ним, и сильно ударил ногой, снизу вверх, ему в пах. И глядел, как тот корчится, падает. Он не увидел, не заметил. Его схватили за щиколотку и повалили. Теперь они оба валялись на полу. Громадная сытая туша навалилась на него, прижала к полу. Сильные руки душили. Он ощутил удары по лицу. По своему уродливому лицу. Один. Другой. Третий. Он понимал: его лицо разбивают в кровь. В лепешку. В отбивную.
Он понимал: его лицо уродуют во второй раз. Окончательно. И бесповоротно.
А-а-а, ты гад…
Он напрягся, попробовал скинуть с себя человека, что одолел его и бил его. Бесполезно. Его убивали. Хладнокровно? О, нет. Туша над ним сопела, брызгала слюной, материлась, била, била, била его — яростно, ненавидяще, до конца. До его конца. Голова гудела, как котел. Ребра гнулись под ударами. Резкая боль пронзила его, он выплюнул зуб. Кажется, враг сломал ему ребро. Он уже не чувствовал боли. Краем сознания он понял: если он сейчас не выпростается из-под него, ему и впрямь конец. Амба.
А-а-а… м-м-м-м… С-с-сука!..
Почему ему никто не помогает?! Почему эти зрители, мать их за ногу, стоят так холодно, как в цирке, и смотрят, как он погибает?! Только лишь потому, что он нищий?! Бедный?! Люмпен?! Проходимец?! Урод?!
И им интересно, как умрет урод. Этот мусор. Эта скомканная газетенка, кинутая в урну. Этот яблочный огрызок. Как его раздавит тот, кто сильнее.
