— В «Богстрахе» полис купил?
— Почти! — подтвердил я. — Справку с описанием всех этих дел я забросил в свой служебный компьютер в Интерполе. На русском языке. Пока все нормально, никто мою тарабарщину на кириллице и смотреть не станет. А не приведи Господь, случится что-нибудь со мной, там переводчики найдутся! И уверяю вас — вот тогда генеральный секретарь сэр Раймонд Кендалл сюда сам пожалует. Так что давайте разойдемся без матерщины и мордобоя…
— Н-да, хорошо ты используешь свой служебный пост, — вздохнул Кузьмич и добавил: — На который я тебя, на свою голову, направил…
— Спасибо, я это помню. Что вы решили?
— А чего мне решать? Ты молодец — хорошим сыскарем стал. Но самый лучший сыщик — это живой сыщик. Значит, шустрый, вумный и везучий. — Кузьмич думал мгновение, потом добро, по-стариковски заперхал: — Да ладно, что ты, Сергей, возбух, как геморрой! Если ты дашь мне слово, что этот бандюга здесь больше не появится, — забирай его…
Вздохнул, печально помолчал и грустно сообщил:
— Все, Сережа, все затопил ледяной плывун безверия, половодье общего обмана…
Он протянул мне руку, я взял его мясистую пухлую ладонь, наклонился и плюнул ему в пригоршню. Сжал с силой его пальцы и тихо сказал:
— Будьте вы все прокляты, христопродавцы…
Подошел к Марине, глядящей широко открытыми глазами в выцветшее августовское небо. Разноцветные радужки стали в смерти одинаковыми — почти черными. Она улыбалась! Честное слово, она улыбалась!
Прости нас, дорогая девочка, ничего не изменить — разорвалась серебряная цепочка. Наверное, это ты нас с Котом спасла на рассвете своим букетом ненормальных цветов, лилий-стрелиций, похожих на птиц.
Поцеловал ее в теплый еще лоб и сказал Коту:
— Пошли.
Он смотрел на меня в упор, не понимая, что я ему говорю.
— Пошли, Кот!
— Куда? — спросил он. — Зачем?
— Не знаю. Может быть, ты захочешь рассчитаться за нее.
— Захочу, — кивнул он механически.
— Пошли, Кот! Здесь больше нельзя… Пошли, друг…
Кот взял в руки ее лицо, и голова Марины послушно повернулась к нему — она улыбалась ему ободряюще и утешающе. У меня сердце зашлось.
Он поцеловал ее в эти всегда приоткрытые для поцелуя и смеха чувственно-нежные губы, прикрыл ей ладонью глаза, и лицо ее сразу стало строгим и успокоенным.
— Пошли, Кот…
Он встал, раскачиваясь как пьяный, подошел к затих шему бородачу, опустился на колени, положил ему руку на лоб, тихо сказал:
— Прощай, Карабас… Прости, дружище…
Александр Серебровский: до свидания
Ну что же, Марьяша, жизнь моя прошедшая, горькая моя любовь неутоленная, острое мое, щемящее счастье, — давай попрощаемся.
Последний раз мы с тобой наедине.
Больше нам уже не быть вдвоем — с утра повалит толпа злорадных соболезнователей, лицемерных утешителей, а потом будут официальные государственные похороны — все то и все те, кого ты остро ненавидела.
Кортеж длиной в пол-Москвы, море цветов, реки венков. А пожалеет тебя, может быть, только прислуга в доме — они тебя любили, по темноте своей считали простой русской душой, забубенной пьющей бабой.
Ты переиграла меня, обманула, ушла непобежденной. Простое, нелепое объяснение — да не любила ты меня!
А я тебя любил больше жизни.
Я не вру тебе — нельзя хвастаться слабостями, а это моя слабость.
Как наркотик.
Давным-давно ведь знал — нам лучше расстаться, эмоциональная абстиненция всегда была сильнее, не мог я вырвать тебя из себя.
Любил больше жизни, готов был всегда умереть с тобой в один день.
Но ты мне не верила. И правильно делала.
Потому что умереть я был готов, а поменять свое дело, мое жизненное призвание на жизнь с тобой — ни за что!
И сейчас, когда ты перешагнула порог всех тайн, я признаюсь тебе — лучше пусть будет так, чем если бы ты ушла с Котом.
Прости меня, но никто из нас не волен изменить себя. И подчинить судьбу.
По законам античности Герой бессилен перед Роком.
Секретарша Надя пожалела, она хотела «подготовить» меня к страшной вести — сказала, что ты ранена. Но я сразу знал, что тебя больше нет.
Потому что вместе с тобой умерли остатки моей души. Острая боль, похожая на инфаркт.
Какое-то время я буду болеть, как чахоточник, отхаркивать омертвелые куски души, потом сердечное кровотечение утихнет, на том месте, где была душа, возникнет твердый рубец, похожий на пяточную мозоль.
Тогда я вернусь к своей работе. Я буду дальше держать на плечах свод мира.
Это не я выбрал себе такое странное занятие. Меня сюда поставила судьба. И я буду стоять, дожидаясь, пока подрастет сын Иван Александрович Серебровский, чтобы ему — единственному любимому на земле человечку — переложить на плечи этот невыносимый груз, это проклятие, всегдашнюю боль и грех, эту великую миссию. Избранничество.
За что?
Зачем?
И согласится ли он взять ее?
Не знаю.
Но я буду стоять. На том месте, где ты оставила меня, мой срезанный цветок, мое улетевшее облачко, моя умершая душа, моя ушедшая весна…
Оттуда, куда ты ушла, взглядом, свободным от пристрастий, зла и суеты, посмотри на меня. Ты увидишь, что я не злодей. Хирург ножом и болью несет исцеление. Уляжется пыль и летящие обломки смутного времени, и люди узнают, и ты увидишь, как много важного, нужного, тягостного и доброго сделал я. И там, в новом воплощении, ты дашь мне то, что я так и не смог получить здесь, — твою любовь.
Это и будет Рай. Я заслужил его своим адом здесь. Ибо сказано навек: вершителям Добра будет Добро, и ни пыль, ни бесславие не покроет их лиц, и будут они жители Рая, в котором пребудут вечно…
До свидания, моя любовь.
До свидания в Раю…
Заходящее солнце раскалило Серегино лицо до индейской красноты. Строго, не отрываясь, смотрел он перед собой на дорогу, шевелил беззвучно сухими губами — с собой разговаривал.
— Марина знала бездну стихов, — почему-то вспомнил он. — Часто со смехом повторяла Белого: «Жизнь, говорил он, стоя средь зеленеющих могилок, — метафизическая связь трансцендентальных предпосылок»…
— А я все хотел тебя спросить или в словаре посмотреть — что это значит? Но так и не удосужился. И сейчас не знаю, что это за метафизика…
— Плюнь, забудь! — посоветовал Серега. — Не нужно это тебе…
— Наверное… Страшное дело — у людей самые разные таланты, а у меня один — здоровье! На кой он мне? Надоело мне все, Серега!
— Пройдет, — пообещал он твердо.
— Знаешь, я последний раз по найму работал лет двенадцать назад. И так я надоел своими фокусами руководству, что когда подал заявление об уходе по собственному желанию, мой начальник Фима Головчинер наложил резолюцию: «С наслаждением!»
— Ты это к чему?
— Не знаю… Иногда мне кажется, что это Фортуна расписалась на моем заявлении…
Серега недовольно покачал головой:
— Не разговор! Сейчас тебе надо собраться… Как никогда!
— Зачем, Серега?
— Пока Сафонов не опомнился. Он сам напуган, поэтому дал слабину и выпустил нас. Это ненадолго… Сегодня-завтра тебя начнет искать вся милиция…
— Для чего?
— Тебя загребут — поводов достаточно — и придушат в камере. Вопрос будет решен радикально, — серьезно сказал Серега.
— И что мне делать? Собравшись, как ты говоришь…
— Сваливать! Осталась узенькая щель — в нее надо проскользнуть. Если удастся…
— Каким образом?
— Мы сейчас приедем в аэропорт, купим билет на первый зарубежный рейс, и ты улетишь по моим документам. С удостоверением Интерпола тебя не станут особенно проверять. Пройдешь…
Серега говорил это обыденно, спокойно-деловитым тоном, как о вещи, хорошо, основательно продуманной. И не допускающей обсуждения.
— Спасибо, Верный Конь! — положил я ему руку на плечо. — Не буду я это делать. Тебя сотрут в прах…
— Бог не выдаст, свинья не съест — не сотрут, зубы изломают!
— Серега, ты отдаешь себе отчет, что будет, когда выяснится — по твоим документам убежал разыскиваемый уголовник?
— Ничего не выяснится. Во-первых, тебя сейчас еще не ищут. Надеюсь! А во-вторых, я завтра официально заявлю, что все мои документы украли. Конечно, не поверят и вышибут из конторы. Так я и сам решил уходить! Резолюция «С наслаждением!» мне гарантирована…
Серега свернул с Ленинградки на указатель «Аэропорт Шереметьево-2».
Громадный биллборд обещал, что все наши проблемы решит корейская компания «Сань». Может быть. Кто их знает. Во всяком случае, ясно, что в моей жизни теперь все ссанье, кроме говна. Эта банда смотрит на меня, как на падаль.
Нет, ребята, не могу я вам этого позволить! Рано! Я не падаль! И пришибить меня при задержании или придушить в камере я вам не дам!
