Боб плеснул в рот еще одну дозу бурбона. Горячая волна по всему телу. Напалмовые всплески, удар промеж глаза. Коричневая благодать.
* * *
– Проверь свое оружие, – приказал я Фенну, – а потом снаряжение.
Донни берет в руки М-14, убеждается в том, что магазин присоединен и винтовка поставлена на предохранитель. Вынимает свой 0,45-дюймовый кольт, заглядывает в патронник, чтобы удостоверится, что он пуст. Я приказал ему носить пистолет не на боевом взводе. Вслед за этим он проверяет PRC-77, которая, конечно, все принимает четко и ясно, да иначе и быть не может, так как передатчик находится в метре от рации. Но мы все делаем по порядку, не пропуская ни одного пункта, как и всегда.
– Ты готов, Фенн? – спросил я.
– Вперед, к победе, «Сепмер фи» и все такое прочее, – ответил Донни, в последний раз вскидывая на спину рацию и привычным движением передвигая ее вправо. Потом взял оружие, точно так же, как и я.
Мы выходим из бункера. Вдоль горизонта появляется тонкая полоска света; воздух еще прохладный и, как обычно в это время суток, совершенно неподвижный. И приятно пахнет.
Но тут я говорю:
– Яне хочу сегодня выходить на север. Сам не знаю почему. Пожалуй, лучше будет, если мы сегодня нарушим и еще одну традицию. Выйдем с востока, как в прошлый раз. Мы никогда не повторяем своих действий, так что если кто-нибудь и следит за нами, то он не будет этого ожидать.
Почему я это сказал? Какое предчувствие меня посетило? Ведь я что-то предчувствовал. Я это точно знаю. Почему же я не послушался его? Нужно обращать внимание на все предчувствия и предощущения, потому что эти штучки – та часть твоего существа, о которой тебе ничего не известно, – все время пытаются достучаться до твоего сознания и снабдить тебя информацией.
* * *
Но теперь у него не было никакой возможности вернуться туда через всю бездну прошедших лет: он принял поспешное решение, потому что оно казалось совершенно верным, а оно оказалось совершенно неверным. Боб допил стакан последним энергичным глотком и сразу же налил снова, точно на два пальца, совершенно так же, как он делал это на протяжении такого количества потерянных ночей за все эти потерянные, годы. Он сделал глоток и держал стакан перед глазами, пока его очертания не стали расплывчатыми, а потом чуть не рассмеялся. Теперь он чувствовал себя далеко не так плохо. Все оказалось просто. Можно было без труда раскопать все, что тогда случилось, и вот оно уже здесь, будто записанное на видеопленку. Или же как будто его воспоминания наконец-то после всех этих лет захотели выйти наружу.
* * *
– Но ведь его нет, он мертв, – сказал Брофи, имея в виду:
белый снайпер погиб, там никого нет, не стоит волноваться по этому поводу. Конечно, он должен был погибнуть. Мы нашпиговали его задницу 7,62-миллиметровыми пулями и 20-миллиметровыми снарядами. «Ночная ведьма» засыпала его свинцом. Команды огнеметчиков испекли его, превратив в растаявший жир и обугленные кости. Кто мог выжить после такого? Мы нашли его винтовку. Это был замечательный трофей, дожидавшийся в Абердине, когда к его изучению приступит не кто иной, как ваш покорный слуга.
Но... почему мы поверили, что он погиб? Мы ведь не нашли трупа, мы нашли только винтовку. Но как же он смог пережить весь этот страшный обстрел, за которым последовала огнеметная обработка, а потом еще пешее прочесывание? Такого никто не смог бы пережить! Значит, приходится повторить: он был профессионалом, подготовленным до высочайшей, прямо-таки ужасающей степени. Он не впал в панику, он перенес обстрел и огненную атаку, он сумел обвести вокруг пальца массу людей. Он сохранял спокойствие, он обладал поразительным присутствием духа.
– Ну да, конечно, – отвечаю я лейтенанту.
Мы подходим к восточной стене периметра. От поста, находящегося на месте нашего выхода, подходит часовой.
– Все спокойно? – спрашиваю я.
– Сержант, я всю смену то и дело смотрел в прибор ночного видения. Там ничего нет.
Но разве мог он знать это наверняка? Прибор ночного видения эффективен лишь на расстоянии в несколько сотен метров. С его помощью нельзя рассмотреть никаких подробностей. Это просто означает, что в непосредственной близости нет ничего заметного, например саперного взвода. Почему я не понял этого?
* * *
Боб мрачно сделал еще один большой глоток. У него появилось ощущение, что кто-то долбанул его по голове здоровенной палкой осознание слегка «поплыло»; он чувствовал, как порожденная бурбоном умиротворенность преодолевает меланхолию, владевшую, как он считал все эти годы, его памятью.
* * *
Я высовываю голову из-за сложенной из мешков с песком стены и смотрю на расчищенную зону, освещенную восходящим солнцем. Мне мало что видно. Солнце светит мне прямо в глаза. Я могу разглядеть лишь почти плоскую равнину с несколькими небольшими пригорками, редкую растительность, почерневшие пни, оставшиеся после обработки дефолиантами. Никаких деталей, только общее ощущение пустоты.
– Ладно, – говорю я, – поохотимся последний денек.
Я всегда так говорил. Почему я был уверен, что все настолько спокойно? Нет, на самом деле, это же было просто глупо.
Я кладу винтовку на бруствер, упираюсь руками, вскидываю тело на стенку, беру оружие и скатываюсь вниз.
Я приземляюсь, и в течение еще одного момента все идет прекрасно, а потом наступает следующий момент, когда все становится значительно хуже. Я делал так уже сотни раз за прошлые девятнадцать месяцев, и все вроде бы идет так же, как и всегда. И тут время останавливается. Потом оно снова начинается, и когда я пытаюсь дать себе отчет в том, что произошло за эту пропущенную секунду, оказывается, что случилось довольно много. Я отброшен назад и привалился к подножью стены. По какой-то причине ступня правой ноги оказывается возле уха. Я не могу понять, что все это значит, пока не опускаю глаза и не вижу, что мое бедро перебито и оттуда, как из сломанного крана, толчками хлещет моя собственная кровь. Еще я знаю, что услышал треск винтовочного выстрела, который донесся чуть позже того, как в меня ударила пуля.
Во всем этом нет никакого смысла, и я впадаю в панику. В следующее мгновение я думаю: мать твою, я же умру! И от этой мысли даже мое заскорузлое сердце наполняется ужасом. Я не хочу умирать. Это единственное, о чем я думаю: я не хочу умирать.
Повсюду кровь, и я прижимаю ладонь к ране, пытаясь остановить кровь, но она хлещет между пальцами. Это все равно что нести в руках сухой песок: он утекает. Я вижу кость, она раздроблена. Я чувствую сырость. Проходит еще одна странная секунда, в течение которой я не чувствую никакой боли, а потом боль начинается, и она настолько сильна, что мне кажется, одной только боли хватит для того, чтобы умереть. Теперь я думаю лишь о себе: кроме меня, в мире ничего не существует. А в мозгу складывается и повторяется одно-единственное слово, и это слово: морфий.
* * *
Боб всмотрелся в янтарный бурбон, совершенно неподвижный, абсолютно спокойный. Снаружи завывал холодный и резкий ветер. Он слышал донесшийся через множество прошедших лет свой собственный крик: «Я ранен!», видел себя самого с раздробленным бедром, истекающего кровью. И он знал, что случилось потом.
Он отпил глоток. Этот пошел куда тяжелее. Он был изрядно пьян. Мир вокруг него ходил ходуном, то и дело расплываясь перед глазами и снова возвращаясь в фокус. Он плакал. Он не плакал тогда, но теперь расплакался.
«Нет!» – крикнул он, но было слишком поздно, потому что мальчишка уже успел перепрыгнуть через периметр, чтобы прийти на помощь своему сержанту, впрыснуть ему морфий, перенести раненого в укрытие.
Донни касается земли, и точно в этот момент в него попадает пуля. Ее удар настолько силен, что потрясает все его большое тело, и кажется, что из его груди вылетает клуб пыли. Нет никакого гейзера, никакого потока крови, ничего нет; он просто падает наземь, уже мертвый, и зрачки закатываются под лоб. Издалека, с очень большого расстояния, доносится треск выстрела той же винтовки. Что-то во всем этом кажется очень знакомым... Почему же теперь это кажется таким знакомым?
Звук словно наяву прозвучал в его ушах: сухой, далекий, но ясный, не сопровождавшийся никаким эхом. Знакомый звук? Но почему? И винтовки, и патроны, все они имеют свои характерные особенности, но этот звук, чем же он отличался? Что такого в нем было? Какую информацию он содержал? Какое сообщение нес?
* * *
– Донни! – кричу я, как будто мой крик может вернуть его, но он ушел настолько далеко, что докричаться до него уже невозможно. Он с тяжелым звуком рушится в пыль в каком-нибудь полуметре от меня, и не знаю, как мне это удается, но я изворачиваюсь всем телом и прижимаю его к себе.
