Лишь после обеда, когда тянуть дальше было некуда, капитан Гродов объявил по гарнизону, что ночью батарея подлежит уничтожению, и комендоры, со слезами обиды и несправедливости в глазах, прощались со своей подземной крепостью, подавляя танковую роту, выдвигавшуюся из района Шицли, и автоколонну, входившую на восстановленную румынами булдынскую дамбу. А еще, с не меньшей яростью, они рассеивали кавалерийский эскадрон, пытавшийся прорваться по кромке лимана к Новой Дофиновке, и пехотную роту, которую враг перебрасывал к перемычке по Николаевской дороге, хорошо просматриваемой из рейдирующих у берега кораблей.
А все это время свободные от обслуживания орудий бойцы лихорадочно готовились к эвакуации. Уже под вечер на тральщиках, курсировавших между гибнущей батареей и «пересыпским» побережьем Одесского залива, ушли лазарет с ранеными и юнгой Юрашем на борту, а также хозяйственный взвод.
– Получается, что, готовя к обороне свой центральный опорный пункт, мы столько сил потратили впустую?.. – тягостно поинтересовался комендант пункта мичман Мищенко. – Мы там такие карнизы «навесили» над скальными блиндажами, трижды отработали смену позиций, так укрепили каменными завалами оба дота…
– Я сразу почувствовал, что с твоим комендантством, мичман, что-то не так, что-то не заладилось, – похлопал его по предплечью капитан. – Ничего, обещаю, что при первой же возможности объявлю тебя комендантом всего плацдарма.
– Когда это еще будет! А я уже хотел пробить шурф, чтобы получить собственный вход в катакомбы.
Подпустив к линии оцепления до полубатальона вражеской пехоты, комбат приказал один за другим включить электровзрыватели на обоих «камнеметах», поражая воображение и тела наступающих тоннами разящей щебенки. А в это время, впрягаясь в легкие «сорокапятки», артиллеристы три орудия доставили к трапам судов, остальные потащили по прибрежью в сторону Новой Дофиновки, чтобы оттуда поддерживать огнем морских пехотинцев.
Максимально опустив стволы орудий главного калибра, Гродов приказал расстреливать мощными фугасами ближайшие холмы, на склонах которых накапливалась румынская пехота, а затем вывел своих артиллеристов на западный склон долины, чтобы помочь ополченцам истребить прорвавшийся в тыл батареи эскадрон королевской гвардии.
Потеряв в течение дня множество людей и техники, румынское командование начало отводить свои штурмовые подразделения подальше от позиций береговой батареи, которые по-прежнему прикрывали орудия и пулеметы эсминцев и шести сторожевых катеров, и конечно же опасаясь ночных вылазок морских пехотинцев. А в это время, пройдясь по вражеским позициям беглым огнем, минометчики погружали свои орудия и остатки снарядов на прибывшие из Новой Дофиновки подводы, чтобы под покровом ночи перебрасывать их в сторону села.
На рассвете капитану позвонил взволнованный командир дивизиона:
– Что ты тянешь, Гродов?! Ты ведь недавно получил мой приказ оставить на батарее группу минеров, а самому, со взводом прикрытия, уйти.
– Но ведь уйти, а не тайком бежать.
– Неужели ты не понимаешь, что мы больше не имеем права удерживать на траверзе батареи боевые корабли, поскольку вот-вот налетят вражеские самолеты?!
Гродов помнил об этом приказе, но в то же время не мог забыть пристыженного им с пистолетом в руке пехотного офицера, который там, на «румынском плацдарме», пытался сесть на отходящий бронекатер, не убедившись, все ли его бойцы сняты с вражеского берега, не оставлен ли кто-либо из раненых.
– Передайте на базу, что через тридцать минут суда могут уходить, – ответил он Кречету. – Мы достреливаем последние из 457 остававшихся снарядов, взрываем батарею и отходим по кромке берега.
Он находился в капонире третьего, самого отдаленного, орудия, когда командир его старший сержант Заверин доложил:
– Товарищ капитан, все выделенные орудию снаряды израсходованы.
Комбат тут же велел построить расчет, скомандовал: «На орудие равняйсь! Смирно!» и, поблагодарив бойцов за службу, приказал командиру огневого взвода увести их к первому орудию, от которого ход вел прямо в потерну.
– Лейтенант Дробин, вам известен план дальнейших действий?
– Так точно, – ответил командир взвода технического обеспечения и связи.
– Убедите меня в этом.
– Моим минерам следует подложить под орудия ящики со взрывчаткой, а также вставить электровзрыватель, который должен приводиться в действие из подземного дизельного отсека.
Попрощавшись таким же образом с двумя остальными орудиями, комбат внимательно выслушал доклады командиров подразделений о том, что все имевшиеся снаряды израсходованы; что батарея заминирована; насосы и вся остальная техника приведены в негодность, а все подлежащее эвакуации имущество переправлено в тыл.
– Старший лейтенант Лиханов, – почти неподвластным, осевшим голосом произнес он, – снимите боевое охранение и вместе с артиллеристами кромкой берега уходите в сторону 29-й батареи[48]. К морю бойцов отводите по потерне. Со мной остаются два минера, старшина батареи и отделение разведки во главе с политруком Лукашем.
Когда комбат выслушивал доклады Дробина: «Первое орудие взорвано!», «Второе орудие взорвано!», он вдруг поймал себя на странном влечении взяться за пистолет и после уничтожения центрального командного пункта застрелиться. И продиктован был сей порыв не стремлением уйти из этого мира «красиво» и даже не традициями флота, когда командир, как правило, гибнет вместе с кораблем… а чувством грубой солдатской справедливости: «Коль уж ты собственноручно погубил свою батарею, то чего уж тут лично с собой канителиться да за жизнь хвататься?!»
Но в последний момент, когда рука уже инстинктивно рванула кобуру, капитан скомандовал себе: «Отставить! Да, это выглядело бы красиво, театрально, но… пошло. А по отношению к тем, кому сегодня же снова вступать в бой, еще и трусливо!»
* * *
Мимо подземной казармы, технических помещений и специальных отсеков они отходили по полуторакилометровой потерне уже по колено в воде. Причем Гродов принципиально шел последним, заглядывая в каждый закуток, чтобы лично убедиться, что ни один боец им здесь, в беде, не оставлен. Комбат помнил о своих былых опытах с отключением насосов, а потому был уверен, что все это рукотворное подземелье будет затоплено только через два часа. Тем не менее время от времени поторапливал бойцов, чтобы увести их из батареи до полного восхода солнца.
На командном пункте Гродова ждали только телефонист и писарь, который вручил ему подготовленный текст последнего доклада командованию: «Береговая батарея, – молвилось в нем, – участвовала в боях в течение пятнадцати дней, с 11 по 25 августа 1941 года. За это время она провела 151 стрельбу, израсходовала 1820 выстрелов, причем из них 133 выстрела с корректировкой огня.
В период боев батарея сменила тела орудий. Огнем батареи уничтожено около 20 танков, до 40 автомашин, разбито и подавлено до 12 батарей и истреблено до трех тысяч вражеских солдат. Потери батареи в личном составе – 12 бойцов убитыми. 25 августа 1941 года по приказу командования батарея была взорвана, а личный состав ушел в морскую пехоту»[49].
– Как всегда, коряво, но… понятно, – одобрил капитан, подписывая это сочинение старшего краснофлотца Погребного.
– Главное, что понятно, – ухватился за его определение писарь, всегда томившийся своим «писарским предназначением».
– И что, командный пункт тоже взрывать будем? – спросил Дробин. – Уж из него-то румыны стрелять не станут.
– А если захотят превратить в дот? Впрочем, ты у нас главный взрыватель батареи. Может, просто вывести его из строя? Когда вернемся, сама боевая рубка нам еще пригодится.
– Опять же, рубка эта – древняя, корабельная, а значит, воспринимать ее следует как историческую реликвию, – развил его мысль «главный взрыватель» батареи.
Несколько мгновений они в замешательстве смотрели друг на друга, но затем капитан вспомнил, что решать-то все равно придется ему.
– Словом, так, мичман Юраш, приказываю: приборы управления огнем, коммутатор и все прочее, что может быть использовано врагом против нас, привести в негодность, облить горючей смесью и поджечь. Но сама корабельная башня пусть остается.
* * *
Когда солнце обагрило залив, оно дотянулось своими согревающими, всепрощенскими лучами до группы моряков, которые устало, в походной утренней полудреме брели по узкой полоске галечника, едва пробивавшейся между морем и степными кручами.
Взвалив на плечо ручной пулемет, командир теперь уже выведенной из строя, но не покорившейся врагу батареи шел последним, прикрывая отход своих бойцов.
Насколько позволяла видимость, он тревожно и прощально оглядывался на свой командный пункт, из которого по-прежнему вырывались языки пламени. И видел, как на склоне прибрежной возвышенности постепенно вырисовывалась цепь вражеских солдат, шедших в атаку на все еще остававшийся у погибшей батареи последний заслон из поредевшей, почти обескровленной роты морских пехотинцев.
