А вот слово предоставляется заму по тылу. Наверное, каждая должность лепит офицеров по своему усмотрению. Начальник тыла – кругленький, крепенький и неторопливый дядька, который вызывает уважение и аппетит. Кажется, что он вытащит сейчас из кармана бутерброд с салом.
– Личный состав обязательно должен быть обеспечен горячей пищей. Питание по норме девять, плюс доппаек. Хлеб брать на трое суток, сухпай – на четверо…
– Не поднимут четыре сутодачи, – кидает кто-то реплику из зала. – Считайте: сухпай четыре сутодачи, вода, боеприпасы да взрывчатых веществ по три кило. Не много ли?
Кто это? Василий Иванович? Заботишься о плечах личного состава? Врешь, братец!.. Кочин тихонько подул на высохший трупик мушки. Тот поехал по столу, вертолетиком опустился на пол. Попить и пожрать в горах – первое дело. Горы и солнышко церемониться с людьми не будут, потому лишняя банка тушенки и фляга воды – не роскошь, а необходимость. Пусть лучше ребятки на километр меньше протопают, но сыты будут. Начальнику штаба нужны темпы: затянуть потуже солдат, выжать из них все, что можно. Он очень серьезно относится к войне, он считает, что люди служат ей.
– Мы балуем солдат, – продолжает Василий Иванович. – Посмотрите на «духов» – у каждого только по одной лепешке, но всю неделю как козлы по горам прыгают. И вообще, товарищи, на жаре есть меньше хочется, солдаты должны идти налегке.
– Рюкзак весом в тридцать килограмм – это нормально, – утверждает начальник тыла. – Я настаиваю на четырех сутодачах!
Молодец, мертвая хватка! Плевать ему на темпы. Он думает не о войне, он думает о великой прозе жизни – о воде и хлебе.
Начальник связи сыплет позывными, словно экскурсовод в зверинце:
– Позывной полка – «Лиса». Комендантский взвод – «Бобер». Разведрота – «Норка»…
Мы и зверей косвенно втянули в войну, невесело усмехнулся Кочин.
– Я предупреждаю всех, товарищи, – излишне громко говорит связист. – Не забивайте эфир посторонними разговорами вроде: «Спички есть?» – «Нету!» Диктую позывные соседних рот…
– А зачем нам их знать? – новая реплика из аудитории.
– Для вза-имо-действия, – чеканя слоги, поясняет связист и поглядывает на Кочина, правильно, мол, я ответил? Кочин не реагирует. Его лицо не выражает ничего. «Если бы у каждого солдата была радиостанция, – подумал он, – начальник связи непременно заставил бы записать и их позывные. Да вот только животного мира на этот список не хватило бы».
Он рассматривал стенд о коварном империализме. «Высадка американского десанта на северной окраине Сайгона». Он представил, как удивились бы янки, если бы в их казарму повесили стенд о высадке советского десанта на южную окраину Нангархара.
Связист сел. Наступила очередь командира. Кочин ходил вдоль карты. «Что ж это мне так хреново на душе?» – спросил он сам себя.
– В районе боевых действий до сорока банд, численностью шестьсот человек. Их выход возможен: на севере – через «зеленку», на юге – через Джабуль, на западе – через ущелье Кардаг…
Все пишут. Командир докладывает свое решение. Он предрешает судьбы рот и батальонов. Он объявляет приговор укрепрайонам и захваченным кишлакам. Он говорит о том, что будет, и все фиксируют его пророческие слова.
Начальник штаба смотрит далеким взглядом сквозь Кочина. Наверное, он видит сейчас горы, цепочки солдат, белые облака разрывов, «вертушки», висящие над скалами. Он и гроссмейстер, и одна из фигур одновременно. Видимо, ферзь – второй по значимости на иерархической лестнице, более подвижный, более динамичный, чем командир полка. И более мудрый?.. Начальник тыла пишет в толстой тетради, низко склонившись, как часовщик над хрупким механизмом. Начальник артиллерии сидит ровно, откинувшись на спинку стула. Похоже, дремлет. Бог войны дал гарантию смести с лица земли парочку кишлаков и, будьте уверены, сметет, совесть его спокойна… «Что ж мне так хреново? – морщится Кочин, потирая грудь. – Нервная система ни к черту».
– Первым с вертолетов прыгать саперам. В кяризы не спускаться, были случаи отравления газом. Обрабатывать и подрывать.
Начальник инженерной службы, к кому относятся последние слова, кивает головой так, что табурет под ним скрипит. Где-то за окном гогочут солдаты, кто-то кого-то посылает… Оптимисты, так вас да разэтак, мысленно ругает солдат Кочин. Легко ни за что не отвечать? Даже за собственную жизнь?..
Командир полка ударяет указкой по карте. От стука вздрагивает начальник артиллерии. Василий Иванович, похоже, вот-вот вскочит со стула и вытянется по стойке «смирно».
– Дома не грабить. Искать реактивные снаряды и оружие. Но самое главное – жизнь людей. Выверять каждый шаг… Сброса дополнительного питания и воды не ждите, брать с собой по четыре сутодачи. Выживать и не пищать.
Кочин смотрит на начальника штаба. Тот напрягся, ждет обращения к себе. Не я тут один все решаю, дорогой Василий Иванович, мысленно обращается к нему Кочин. К сожалению, далеко не я один. Даже вот этот человечек в чалме многое решает. И его товарищ, который скрючился в тени. На ком-то из наших солдат они могут поставить точку, а мы, большие, сильные, самые передовые в мире, не можем этому помешать. Вот в чем вся беда… Дээмбэ – восемьдесят восемь. Генка, может быть, выцарапал это магическое число?.. Молись, парень, молись за свою жизнь – кроме нее твоей мамаше уже ничего больше не надо… Когда прикидываешь, что нужно для счастья в будущем, – пальцев на руках не хватает. А обернешься назад – господи! Каким простым и дешевым было лейтенантское счастье. Крыша над головой, личных вещей на один чемодан, и много-много друзей. И сознавать, что еще вся жизнь впереди, что любишь и любим, и только сердце берешь в советчики, выстраивая судьбу. А сейчас мы кромсаем, перекраиваем, выворачиваем, как носки, – жизнь и судьбу азиатов, кого никогда не знали и знать не будем. А своих ребят все никак не можем уберечь…
Кочин сидел в пустом классе.
Если бы он, командир полка, мог бы сохранить Генке жизнь, заслонив его собой, то, наверное, так бы и сделал. Но условия были другие. Уберечь единственного сына московского генерала Ростовцева выпадало на долю какого-нибудь паренька из провинциальной глубинки, который вместо него должен был занять место в боевом строю разведывательной роты.
* * *
Это был не просто взгляд. Они вбивали ему в лоб гвозди, они сверлили ему череп.
– Кто здесь копался? – очень сдержанно спросил Игушев и бросил Гешке под ноги пустой рюкзак.
Гешка рассказал о двух капитанах из политотдела, про то, как чихал под потолком, а потом ставил свою роспись под списком.
– Какого черта… – выдавил из себя Игушев. У него было такое выражение лица, будто он собирался убить Гешку. – Зачем ты впустил их сюда, урод? Тебе для чего ключ оставили, лошадь ты бельгийская!..
Сержант медленно встал с табуретки.
– Не орите на меня, – сказал Гешка, прикидывая, с какой стороны ударит его Игушев.
– Сынок! – опешил от злости сержант.
– Оставь его, – наконец вмешался Гурули. – Он ни в чем не виноват.
– Ни в чем не виноват? – изумленно повторил Игушев, будто не веря своим ушам. – Это ты говоришь, что он не виноват?
– Сходишь на войну, восполнишь, – угрюмо ответил Гурули, не поднимая головы. – Все, хватит! – Он несильно хлопнул ладонью по столу. – Ростовцев, выдь вон…
«Заступились за беззащитного ребенка», – с презрением думал о себе Гешка, выходя в прохладный от сквозняка коридор. Ему мучительно хотелось кого-то побить, жестоко, с треском и звоном сокрушаемой мебели и застекленных стендов, так, чтобы руки потом были по локоть в крови, только он не знал – кого.
Вечером Гешку по телефону вызвал командир полка.
«Сейчас я буду объясняться по поводу Татьяны», – подумал Гешка, от чего у него окончательно испортилось настроение.
– Ну что, Гена, – приветливо встретил его Кочин. – Собирай вещички и перебирайся в хозвзвод. Я звонил командиру, тебя ждут.
Видя, что Гешка молчит, что смысл слов еще не дошел до него, Кочин добавил:
– Через несколько дней разведрота в полном составе улетает на блокирование. Тебе некуда больше деться, Гена.
Гешка стоял перед Кочиным навытяжку. Он уже был солдатом, его уже кое-чему научили. Он уже видел перед собой не только друга отца Евгения Петровича, но и подполковника в должности командира полка, чьи приказы были законом. Но Кочин сейчас не приказывал, а просил, и Гешке казалось, что достаточно чуть-чуть не согласиться, чуть-чуть настоять, и Кочин будет не столь категоричен… И все же Гешка кивнул головой, с трудом подавляя вздох облегчения, и, как ему самому показалось, непроизвольно подумал: «Вот и хорошо! Катись к черту эти Игушевы и Рыбаковы». В самом деле, переход в хозвзвод сразу освобождал Гешку от тяжести какого-то нерешенного вопроса.
