Он не сядет с Макарычем у костра. Не разделит тепло. Его нет. Но память… Он и мертвый живет в ней. Живет, не умирая.
Авдотья о своем задумалась. Вспомнилась застывшая завалинка дома ее сына. Где ей не нашлось места тогда. Ее прогнали, чтоб не переводила даром хлеб. Ее выгнали, как старую собаку за неспособность сторожить дом. Невестка даже не отдала истертую плюшку, подаренную когда-то сыном. Она вытолкала Авдотью, закрыв за нею дверь на засов. Старуха сидела озябшим воробьем. Лила на холодные руки стыдливые осенние слезы. А мимо шли люди. Они все понимали. Наверное, потому отворачивались. Не подходили. Не спрашивали о чужом горе, своего хватало. Многие делали вид, что не замечают Авдотью. Ей ничего не надо было от них, она и сама скрывала беду. Хотелось одного: дожить до возвращения сына, увидеть его хоть разок. Но холод отнимал последние крохи тепла. Идти ей было некуда. И вот тогда у дома остановился Акимыч. На улице темнело. И Авдотья не могла двинуться с места.
— Эй, голубица! Не поздно ли засиделась?
Старуха молчала.
— Ты же застынишь. Ай в дом не пущают? Чево пошти голая?
И тогда Авдотья заплакала в голос: горько, обиженно.
— Ступай-ка суды, — позвал Акимыч.
Но старуха не могла идти. Он подсобил добраться до телеги. Укутал в тулуп. И, не спрашивая, не говоря ни слова, повез в зимовье. Авдотья знала: невестка не открыла бы ей дверь. И тогда не видать бы ей, старой, сына…
— Ну, заходите в избу, — открыл дверь зимовья новый хозяин.
— Пошли, — позвал Макарыч.
Колька с Авдотьей послушно вошли в избу.
Разговор долго не клеился. Каждого тревожили свои мысли. И хозяин, поняв, молча накрыл на стол. Его хлопоты никто не замечал.
Авдотья смотрела на место у стола, где в последний раз сидел Акимыч. Сейчас там было пусто. Тоскливо сжалось в груди. Она и не заметила, что слезы сами по себе бегут и бегут по старым морщинистым щекам. Да, Митьку она не могла оставить, не могла не пойти с ним. Но можно было и иначе. Тогда, кто знает, глядишь, жив был бы и Акимыч. Теперь нет его. А она жива. Но кому нужна ее жизнь? Сыну? Нет. Это Авдотья поняла скоро. Об остальных и вспоминать не хотелось. Порог дома ей еще не раз покажется холоднее Акимычевой могилы. Уж лучше б не возвращалась. Но сожаление пришло запоздалое. Когда уже ничего нельзя было вернуть. Длинная вереница дней протянется осенним дождем. А когда прервется? Она, как наказанье за Акимыча, будет приближать ее к желанной далекой кончине.
Макарыч оглядывал знакомое, но уже ставшее чужим зимовье. Чужие руки сняли со стены иконы. А на лежанке, которую любил Акимыч, сушились сапоги. Чужие, корявые. Может, и неплохой человек новый лесник. Но зачем так быстро разрушил он привычный мир Акимыча? К чему по-грубому вмешался в него? От этого изба, и та съежилась. На себя не стала походить. Макарыч глянул на стол. Заметил хлопоты хозяина. Удивился.
— Зазря ты ето.
— Почему?
— Не до едова.
— Напрасно. В дорогу надо сытыми отправляться.
— Сыты по горло.
— Все умрем когда-нибудь.
— Не об кажном жалковать станут.
— Живому о жизни думать надо.
— Смертному о смерти забывать грешно.
— Но тогда жить будет скучно.
— Веселье — миг.
— Его и ценить надо.
— Не наставляй, не батюшка. Я ить, поди, от тибе годами вполовину поболе. Знаю, што почем. Каво ценить, каво закинуть надобно — давно нам ведомо. Нонешние все в умники лезуть. Хочь в голове, окромя шелудивости, ни хрена не сыщешь. Ровно мы старые зазря свое отмаялись. Суютца не в разговор — в душу. И все без спросу, поганцы. Будто так спокон веку заведено.
Мужик заерзал на лавке. Отвернулся.
— А я и не поучаю. Хотел помочь.
— Чем жа?
— Не знаю.
— Нам едино всем ето горе. В ем ты не подмога, не утеха.
— У меня, когда на фронте был, многие на глазах погибли. Жаль. А что сделаешь?
— То хронт.
— Этот же Акимыч немолодой был. Слышал я.
— Ну дак што?
— Наверное, время его подошло?
— Чево?
— Умереть.
— Холера безголовая. Поди, с тобой рядом толковая мужики сгинули. Им ба жить. Ан ты, дурак, не сгинул. Верно ли эдак-то?
— Да хватит вам! Давайте помолчим. Может, и не придется больше побывать здесь. А вы сцепились. Нашли время! — вмешался Колька.
Макарыч сконфуженно смолк. Хозяин закурил. Поглядывал на всех зло, отчужденно.
Авдотья посмотрела в окно. Там над тайгою собирались дождевые тучи.
— Можа, в путь с Богом? — робко спросила она Макарыча.
— Вообще-то пора, — поддержал ее Колька.
— Сбирайтесь в телегу. Пойду за конем, — встал Макарыч.
Не прощаясь с хозяином — не мог забыть обиду, он шагнул за порог. Колька с Авдотьей вышли тут же.
Колька не захотел возвращаться домой в зимовье. Узнав об этом, Макарыч даже с лица сменился. Но парень не шутил:
— Надо мне ехать. Пора. Понимаешь?
— Чево жа, уразумел враз.
— Не обижайся.
Сопнув носом, Макарыч за кисетом полез. Чтоб задавить, не выдать горе свое стариковское.
— Знать, осерчал?
— Да нет, я сразу говорил тебе.
— А на дорогу деньги надоть. Возьмешь и в обрат. Держать не стану.
— Доехать хватит.
— Хочь харчей прихватишь.
— Ни к чему.
Лесник вздохнул. Понял, что уговаривает напрасно.
— Не обессудь. Воля твоя. Коль чем забидил, не поминай лихом.
— Все нормально.
— Ну, прощевай. Прописывай, как чево.
— Ладно.
— А ждать тибе кады?
Колька замялся. Макарыч ждал.
— Наверное, не скоро.
— Пошто?
— Закончу, уж тогда.
— Сустренимси ли на етом свете? — опустил голову Макарыч и слез с телеги.
— Встретимся, отец, ты не бери плохое в голову, — попытался утешить Колька.
— Кабы подвезло.
Колька взял в руки чемодан. Ткнулся в щеку Макарыча. И ушел.
Лесник долго смотрел ему вслед. Парень шел, не оглядываясь.
— Чево теперича с ево? Какой спрос? Вырос, оперилси и упорхнул с роднова гнезда. Добро, коль навестит. А може статца, забудит навовси. Оно б и ладно. Память не выпросишь, ежли душа лежать не станить. Абы удачлива была твоя планида, — шептал лесник.
Он сел в телегу. Прикрикнул на коня. Конь нехотя поплелся по дороге. Словно тоже о чем-то размышлял, думал.
До глубокой осени Макарыч пропадал то на речке с новой бригадой, то обходил участок. В зимовье бывал редко, недолго. Марья сама заготовила на зиму орехи, грибы, ягоды. Лесник не видел, не замечал, как сдала жена за это время. Она уже не просила побыть дома. Смотрела на мужа так, словно на всякий случай прощалась с ним. Макарыч этого не почувствовал. Да и Марья знала, как ему трудно усидеть дома без дела, да еще когда на душе худо. Знала, сказывается тоска по Акимычу, Кольке, не захотевшему приехать домой. Ведь вон сколько времени прошло, а парень не прислал ни одного письма. Молчит. Макарыч о письмах его уже не спрашивал. Знал, видел все по глазам Марьи. Пришло бы — не молчала. Он старался не вспоминать о парне. Не хотел расстраивать себя и жену. Потому в село не ездил. Лишь ночами иногда закуривал трубку. Ей одной он доверял свои беды, сомненья, свои тревоги. Знал: трубка не выдаст.
В эту пору никто не мог застать лесника дома. Ни председатель сельсовета, приезжавший к Макарычу по каким-то важным делам. Ни директор лесничества.
— И где это его носит? — удивлялся Евгений Иванович.
— Кто знает, может, в устье ушел с мужиками. А может, в обходе, — вздыхала Марья.
— Силен! В такие годы, а ему сноса нет! — завидовал директор.
— Та сила его на завязках еле дыхает.
— Не скажите. Помню, как на обходе он меня измотал. Я умучился, а Макарыч хоть бы что!
— С непривычки и устать не грех. Мой-то в тайге вона сколь. Вся жисть в ей.
— Дома не сказал, когда будет?
— Не-е. Про то не выпытываю.
— Почему?
— Осерчает. Не по душе ему бабий спрос.
— А если придут? Спрашивать станут о нем. Тогда как?
— Нехай сами ищут. Мне неведомы его пути.
Директор только головой покачал.
— Макарыч сказывал, в тайге, что в судьбе — не угадаешь. Вдругорядь думаю — с неделю на участке пробудет, а глянишь — в обрат домой воротит на другой день. И наоборот случалось. Потому обещать не любит. Заведомо дней не сказывает. Да я уж и свыклась.
— А если заболеете? Как тогда?
— Ох, голубчик, не привыкать мне к этому. Всю хворь свою по ночам в подушку выплачу. Разве о ней мужику сказывают?
— Вы же оба немолодые, чего скрывать?
— Не скажи, милок, оно ведь в свете как повелось, что баба до стари с мужиком должна в любви да согласьи жить. А откуда им взяться, если она вздумает ему на болячки жаловаться? Мужику-то она, не ровен час, постылой сделается. Он и закинет.
— А кому старик-то нужен?
— Кто, Макарыч? Ишо как! Не гляди, что при годах. Бабы по селу вона как ево глазами шпыняют. Я же не слепая.
