— Поругались как-то они с Торшихой. А тут отел. В ее группе. Она не пришла вовремя. Проспала наверное. Так он за нее телка принял. И никому не сказал. А корова чуть не погибла. Ты знаешь, что бы ей за это было? Под суд! Так-то вот! А он уберег. И ни слова! Я об этом много позже узнал. От баб.
— Это не доказательство. Это хорошая черта характера. Но не больше.
— Но этой черты у убийц, да что там, у нас, у нормальных, не всегда сыщешь. За мелочи друг на друга рычим. Не прощаем малых малостей. А он! Да если он преступник, тогда кто же мы, все — бабы, я! Ведь он и мне жизнь спас. А кто я ему? Никто! Способный спасти — не убивает! Не то у него сердце! Натура не та. Для этого, по крайней мере, зверем быть надо.
— Но человек этот убит рукою человеческой!
— Не Вовкиной!
— Не утверждаю!
— Ты ищи, следователь! Ищи! Но только не в Вовке, этого я знаю! Поручиться могу!
— Этого не нужно. Я расследую. И проверяю все и всех подозреваемых!
— Расследуй. Но пусть твоему разуму и сердце подсказывает. Поможет истинного убийцу установить. Им не может быть Вовка.
— Возможно, вы и правы.
— Послушай, когда закончишь дело, черкни мне. Несколько слов. Он или нет. Ждать буду. Он для нас не просто поселенцем был. До сих пор не верится в случившееся с ним тогда. А в это убийство, заранее, не верю. Черкни, чтоб спокойнее было.
— Напишу. Обязательно.
— И еще передай, если не найдет ничего получше и захочет вернуться к нам, пусть едет. Мы будем рады ему.
— Передам!
Емельяныч встал.
— Я свободен?
— Да.
— Можно идти?
— Пригласите Торшину, — попросил Яровой.
— Эту? Зачем?
— Для объективности.
— Где объективность была, там знаете что у нее выросло?.. — сплюнул Емельяныч.
— Это нужно для следствия. А выводы я и сам умею делать! — прервал заведующего следователь.
Тот вышел. Потоптался на крыльце нерешительно и крикнул:
— Эй! Торшиха!
— Что тебе?
— Иди! Тебя требуют!
— На кой предмет?
— Сказал бы! Да майора стыдно!
— А ты давай!
— Иди, стерва! Чего ломаешься? Заварила кашу! Теперь хлебай! Метель!
В будку вошла Торшиха. Тонкие губы в испуганную лягушачью улыбку растянуты.
— Здрасте. Вы звали меня?
— Проходите. Садитесь.
Торшиха до неприличного громко икнула. Потом, прикрыв рот ладонью, спросила удивленно:
— Что нужно?
Услышав имя бывшего поселенца, доярка не на шутку испугалась. Лицо оплыло, красными пятнами покрылось.
— Знала ли? Конечно, знала. Вместе работали.
— Причина неприязненных отношений? Можете ее объяснить?
— Это личное. Не могу! — поджала губы баба.
— Для следствия нужны факты. А не эмоции!
— Не буду говорить!
— Хорошо. Тогда здесь в протоколе допроса я сделаю отметку о вашем отказе от показаний.
— Ну и что?
— Не удивлюсь, что после этого вас могут привлечь к уголовной ответственности. За отказ и намеренное сокрытие фактов, необходимых следствию.
— Эти факты не могут интересовать следствие. И никого. Только меня и его!
— Что ж! Ваше дело. Каждый сам себе хозяин!
— Нет! Погодите! Не делайте отметку!
— Я слушаю!
— Была я с ним. Думала, женится. А он молчал. Разозлилась. Виновата.
— Только это!
— Да! А разве не причина?
— Вам виднее!
— Полгода ждала…
— Это меня не интересует. Расскажите, как вы телогрейку сожгли?
— Обычно. Как хлам!
— Вы ничего не заметили в ней?
— А что?
— Вопросы задаю я.
— Ничего.
— Она вся сгорела?
— Да! Верх.
— А подклад, вата?
— Эта я в речку кинула.
— Можете показать где?
— Могу. Да только ее течением понесло.
— Он не пытался ее искать?
— Нет. Он решил, что она вся сгорела. Да и какая разница? Носить ее он все равно бы не смог.
— Поймать ее, найти, вы не пытались?
— Кому она нужна, эта грязь? Ее под ноги никто не постелил
бы!
— Зачем вы это сделали?
— Сама не знаю. Со злости! Видела, что он с ней не расстается. Хоть так досадить хотела.
— Как он отреагировал?
— По земле шарить стал. Вроде, ослеп. Пепел щупал, землю царапал. Кричал.
— Что именно?
— Сейчас плохо помню.
— Постарайтесь!
— Он кричал, что сгорела его жизнь, что смерть ему теперь милее.
— А еще?
— Потом он стал есть пепел. Смеялся страшно.
— Какой пепел?
— От телогрейки.
— Вы не слышали, он не говорил слово «Скальп»?
— Да! Вспомнила! Говорил! И клещей звал. У нас в тайге на деревьях клещи есть. Он звал их убить его.
— А потом?
— Он головой в корягу стучать стал, — разревелась баба. — Потом он в речку прыгнуть хотел. Но мы не дали. Удержали его. Отвезли в больницу.
— Вы навещали его?
— Нет! Кому нужен сумасшедший?
— Кто из ваших его навещал?
— К нему никого не пускали.
— Долго он был в вашей больнице?
— Долго. С месяц.
— А потом?
— Увезли его.
— Вы с ним не виделись?
— Нет. Боялась.
— Он писем вам не писал?
— Нет.
— А другим работникам?
— Никому. Иначе бы сказали, — хлюпнула носом Торшиха.
— Он вам говорил о себе?
— То, что всем. Наедине— нет. Ничего. Не думал он обо мне всерьез.
— На память ничего не дарил?
— Его память — одна ночь. И все! — разозлилась доярка.
— Вы у него дома бывали?
— Да. Один раз. Я же говорила.
— Как он жил?
— Как все одинокие.
— Не говорил ли он о вкладе?
— Каком?
— На сберкнижке.
— Не было ее у него.
— Вы уверены в этом?
— Емельяныч узнавал, чтоб перевели ему на новый адрес, а ему ответили, что поселенец на книжку ни копейки не клал. И не заводил ее.
— Ну что ж! Вы свободны! Спасибо за показания.
Яровой вышел из будки. Доярки вместе с майором и Емельяны- чем слушали сторожа. До глубокой ночи он рассказывал всякие истории. И над костром то смех летел, то дыхание замирало.
А когда доярки ушли, он попросил Емельяныча показать завтра с утра то место, где Торшиха жгла телогрейку и куда она ее выкинула.
— Нехай сама она покажет!
— Вы мне и как помощник понадобитесь, — попросил Яровой.
— Давай, возьми Торшиху, а помощником я тебе буду вместо Емельяныча, — предложил майор и пояснил: — Емельянычу завтра с утра в загоне надо быть. Он на ферме единственный мужик. Ведь даже бидон с молоком в телегу некому будет поставить.
— Мне-то собственно все равно, — отозвался он. И утром, чуть свет, вместе с Торшихой и майором пошел на запасной луг, который сейчас зеленел молодою травой.
— Вот здесь, — показала Торшиха.
— Где и как вы бросили в реку телогрейку?
Валька показала. Яровой пошел по берегу, проверяя глубину воды. Что-то свое высчитывал. Потом вернулся на прежнее место. Срезал несколько веток с дерева, бросил в то место, куда показала Торшиха. Ветки, подхваченные течением, поплыли. Аркадий пошел за ними и думал, что за прошедшее время русло реки возможно изменилось. И вряд ли что могло уцелеть от Вовкиной телогрейки. Но он решил и это проверить.
— Послушайте, но что вы собираетесь искать? За это время от его лохмотьев ничего не осталось. Все сгнило! — сказал майор.
— Эта его шкура даже все живое тут потравила. Воняло от нее невыносимо, — добавила Торшиха.
Яровой разувшись, влез в воду. Проверял шестом глубину. Ощупал подводные коряги. Майор с лопатой на плече молча наблюдал.
— Давайте сюда, майор! — позвал Яровой.
— Да ничего мы не найдем. Столько времени прошло, это же смешно. Ведь недаром говорят, что с возу упало, то пропало. А тут не только с воза, тут в воду! Коряги порвали, сгнила. Да и что может в ней быть? — злился майор.
— Вовкин разум, что ли, найдем? Если и сыщете ее, на что она ему теперь нужна? — ехидничала доярка.
— Черт побери, его телогрейка и доли наших усилили не стоит. Ну, скажите, следователь, зачем она вам? Не проще ли самого поселенца разыскать и «расколоть». Чем искать рванье? Ну что это за вещдок? Ее нынче и сам Володька не признает. Давайте вернемся. Мне сегодня на работе нужно побывать, — зовет майор.
— Поезжайте! — ответил ему Яровой.
— Зачем она вам понадобилась? Такое добро даже на помойках не принимают, а вы ищете! — хохотала Торшиха.
— Послушайте! Женщина! Вам в этой ситуации приличнее было бы помолчать! — зло сказал Аркадий.
Начальник милиции, чертыхаясь, помогал ворочать коряги. Перемывать песок. Но нет. Ничего не находили. Втроем они спускались ниже по течению. Часа на два даже Торшиха на помощь подключилась. Но вскоре устала. Майор мокрый и грязный ругал бывшего поселенца на чем свет стоит.
— Ну и педант вы, коллега! Это же надо! Из-за вещдока, такого сорта, столько времени тратите впустую, — сетовал майор.
