Морис Леблан
Золотой треугольник
Прежде чем пробило половину шестого и сгустились вечерние сумерки, двое солдат подошли к перекрестку, усаженному деревьями, как раз напротив Гальерского музея, там, где пересекаются улицы Шайо и Пьер-Шарон. Один, без левой ноги, был в голубой фуражке пехотинца, другой, безрукий сенегалец, в широких панталонах и куртке из грубой шерсти — форме, принятой в начале войны для зуавов и африканских полков.
Они обошли вокруг площади, в центре которой возвышалась превосходно сделанная группа силенов, и около нее остановились. Пехотинец бросил недокуренную папиросу, сенегалец подобрал ее, жадно затянулся несколько раз и потом, потушив пальцами окурок, спрятал его в карман.
Все это они проделали в полном молчании.
Почти в это же время с улицы Гальер вышли на площадь еще двое солдат, одетых, впрочем, в штатское платье, принадлежность которых к армии можно было угадать по каске зуава и каскетке артиллериста. Один был на костылях, другой — с двумя палками. Они остановились у киоска около тротуара.
С улицы Бриньоль появились еще трое солдат: два хромых сапера и безрукий стрелок. Каждый из них подошел к дереву и встал, опираясь на него.
Все семеро не обменялись ни одним словом. Каждый, казалось, совершенно не знал другого и делал вид, что не замечает присутствия остальных.
Они точно замерли, каждый у своего поста, и редкие прохожие, заглядывавшие на эту тускло освещенную площадь в вечер 3 апреля 1915 года, не обращали на них никакого внимания.
Пробило половину седьмого.
В этот момент дверь одного из домов, выходящих на площадь, отворилась, и из нее вышел офицер в хаки и в красной с тремя золотыми галунами кепи на забинтованной голове.
Вместо ноги у него была деревяшка с резиновым набалдашником. Он опирался на палку.
Офицер внимательно осмотрелся и направился к солдатам на площади. Дойдя до человека, стоящего у дерева, он дотронулся до него палкой и отправился дальше.
Пройдя улицу Пьер-Шарон, офицер вышел к Елисейским полям. Там слева стоял большой особняк, в котором, судя по надписи, помещался лазарет.
Офицер встал на некотором расстоянии от него, чтобы не быть заметным выходящим, и стал ждать.
В семь часов из лазарета вышли несколько человек, потом еще, и, наконец, появилась та, которую, по-видимому, ждал офицер.
— Вот она! — прошептал он.
Женщина в голубом плаще с красным крестом сестры милосердия шла к площади, откуда появился офицер, легкой и быстрой походкой, ветер развевал ее голубую вуаль и, несмотря на то, что грубый плащ скрывал формы, по легкости и грации движений можно было угадать, что она молода и стройна.
Офицер следовал за ней с рассеянным видом случайного прохожего. На улице не было никого, кроме их двоих. Но когда женщина подошла к улице Марсо, автомобиль, стоявший у тротуара, тронулся с места и на некотором расстоянии последовал за ней.
Это был таксомотор, как заметил офицер, обративший внимание еще на два обстоятельства: в машине сидели двое мужчин и один из них, в мягкой серой шляпе и с густыми усами, беспрестанно переговаривался с шофером, высовываясь для этого из окна.
Сестра милосердия шла, не оборачиваясь, и офицеру показалось, что когда она стала приближаться к перекрестку, автомобиль поехал быстрее. Он перешел на другую сторону улицы и обвел взглядом площадь. Но на ней уже не было ни солдат, ни прохожих, ни машин. Только вдали, на прилегающих улицах гремели трамваи.
Женщина, если предположить, что она также внимательно наблюдала за окружающим, не видела ничего, что могло бы ее встревожить, а на автомобиль, следовавший за ней по пятам, она не обращала внимания, так как ни разу не обернулась.
Когда она приблизилась к деревьям на площади, автомобиль внезапно остановился, и человек, выглядывавший из окна, открыл дверцу и встал на подножку.
Офицер почти бегом бросился через площадь, уже не стараясь остаться незамеченным. Он поднес к губам свисток, нимало не сомневаясь в том, что сейчас произойдет. И действительно, прежде чем он свистнул, из автомобиля выскочили двое людей, схватили женщину и, несмотря на ее сопротивление, потащили в машину.
Почти в одно и то же время раздались ее испуганный крик и свисток, после которого, точно по волшебству, из-за деревьев, киоска и группы силенов появились семеро солдат.
Сражение было коротким и решительным. Похитители, увидев поднятые над ними костыли и пистолет офицера, обратились в бегство, а шофер еще в начале схватки счел за лучшее удалиться.
— Беги, Я-Бон! — приказал офицер сенегальцу. — И во что бы то ни стало притащи сюда хоть одного из них.
Сам он поддерживал молодую женщину, казалось, близкую к обмороку и успокаивающе говорил ей:
— Не бойтесь ничего, мамаша Коралия, это я, капитан Бельваль… Патриций Бельваль!
Она прошептала:
— Ах, это вы, капитан?
— Да, и все ваши старые знакомые, раненые, за которыми вы так заботливо ухаживали в лазарете.
— Благодарю… благодарю…
И добавила дрожащим голосом:
— А те двое?
— Они бежали, и Я-Бон их преследует.
— Но что они от меня хотели и каким чудом вы здесь очутились?
— Об этом поговорим попозже, мамаша Коралия. Прежде скажите, куда вас проводить? Впрочем, сначала вам необходимо немножко успокоиться.
С одним из солдат он подвел ее к дому, откуда сам вышел сравнительно недавно. Они вошли в квартиру, где в гостиной ярко горели лампы и топился камин.
— Сядьте вот здесь, тут вам будет хорошо. Ты, Пуляр, принеси из столовой стакан, а ты, Рибрак, возьми на кухне графин холодной воды, — приказал офицер. — Шателен, достань из буфета рому… впрочем, нет, она не любит ром. Тогда…
— Тогда, — перебила его женщина, — пусть принесут только воды…
Краска понемногу приливала к ее щекам, губы порозовели, и на них играла милая улыбка.
— Теперь вам лучше, мамаша Коралия? — спросил капитан, когда она отпила несколько глотков воды.
— Гораздо лучше…
— Ну и слава Богу! А между тем минуты, пережитые там, были ужасны! Теперь, молодцы, вы можете поздороваться с вашей мамашей! Думали ли вы, когда она укрывала вас одеялом и поудобнее взбивала подушки, что вам придется ухаживать за ней?
Солдаты окружили мамашу Коралию, и всем она горячо пожимала руки.
— Как твоя нога, Рибрак?
— Не болит больше, матушка.
— А твое плечо, Ватинель?
— Совсем зажило, матушка.
— А ты как, Пуляр, а ты, Жорис?
Она была, видимо, взволнована тем, что видит всех их. Патриций Бельваль воскликнул:
— Ах, мамаша Коралия, вы, кажется, плачете. Вот этим-то вы и завоевали наши сердца. Когда мы корчились от боли, то видели, как из ваших глаз капали крупные слезы, и они-то и заставляли нас сдерживаться… Так только матери плачут о детях, мамаша Коралия.
— Я плакала еще больше, видя, что вы сдерживаетесь, чтобы не заставить меня страдать.
— Ну, зато теперь не надо плакать… Мы любим вас так же, как вы любите нас. Улыбнитесь, мамаша Коралия. А вот и Я-Бон пришел, он-то всегда смеется.
Молодая женщина быстро поднялась.
— Думаете, ему удалось их поймать? — тревожно спросила она.
— Что значит «думаю»? Я приказал Я-Бону привести хоть одного из них, и он приведет. Я боюсь только одного…
Они направились в вестибюль, по ступенькам которого поднимался однорукий сенегалец, держа какого-то человека, с которым он обращался, точно с вещью. Капитан приказал:
— Отпусти его.
Я-Бон разжал пальцы, и человек упал.
— Вот этого то я и боялся, — прошептал Бельваль. — Хотя у Я-Бона только одна рука, но не позавидуешь тому, кого он схватит за горло! Проклятые боши хорошо это знают.
Я-Бон, темнокожий атлет африканской внешности, имел устрашающий вид. Осколком снаряда ему снесло одну щеку, половину подбородка и рта, а на уцелевшей части лица застыла улыбка. После ранения Я-Бон потерял способность говорить и мог произносить только отдельные звуки, в которых постоянно слышалось «я-бон», что и стало его кличкой.
Теперь он удовлетворенно переводил свой взгляд с капитана на лежавшего мужчину, как охотничья собака, доставившая хозяину лакомую дичь.
— Хорошо, — сказал капитан. — Но все-таки в другой раз будь повежливее.
Он наклонился над лежащим, ощупал его, удостоверился, что тот не умер, и обратился к Коралии:
— Вы узнали его?
— Нет, — ответила она.
— Вы уверены в том, что никогда не видели этой головы?
Голова мужчины была очень большой, с густыми черными волосами и обвислыми усами.
— Никогда, никогда, — повторила Коралия.
Бельваль осмотрел его карманы, но там не было ни одной бумаги.
— Подождем, пока он придет в себя, — решил он, поднимаясь. — Я-Бон, ты оставайся здесь и свяжи его. А вам, друзья, пора домой.
Когда все ушли, Патриций проводил женщину в гостиную и усадил в кресло.
