В семье Мегрэ, как и в большинстве других семейств, появилось множество традиций, настолько же важных для них, как для иных религиозные обряды.
Так, за долгие годы, в течение которых они жили на площади Вогезов, у комиссара сложилась привычка летом, когда он поднимался по лестнице, выходящей во двор, в самом низу начинать развязывать галстук и заниматься этим до второго этажа.
Лестница этого дома, который, как и все на площади, был когда-то роскошным частным особняком, именно со второго этажа утрачивала свой величественный вид: куда-то исчезали чугунные перила и отделка под мрамор, пролеты становились узкими и обшарпанными, и Мегрэ, страдавший одышкой, дальше поднимался с расстегнутым воротом.
Ему оставалось пройти по плохо освещенному коридору до своей двери, третьей слева. Когда он вставлял ключ в замочную скважину, перекинув через руку пиджак, то неизменно бросал:
— Это я!
И принюхивался, пытаясь угадать по запаху, что сегодня на обед, затем проходил в столовую, большое окно которой выходило на залитую солнцем площадь, где журчали четыре фонтана.
Стоял июнь. Была неимоверная жара, и вся уголовная полиция говорила только об отпусках. На бульварах можно было видеть мужчин без пиджаков, на террасах кафе пиво лилось рекой.
— Ты видела своего поклонника? — говорил комиссар, стоя перед окном и вытирая пот со лба.
Никто бы не сказал в эту минуту, что Мегрэ, только что вернувшийся из уголовной полиции, вынужден был часы напролет копаться в самых темных и отвратительных закоулках человеческой души.
В часы досуга он мог забавляться любыми пустяками, особенно ему нравилось подтрунивать над наивной мадам Мегрэ. Вот уже две недели он неизменно спрашивал у нее, как поживает ее поклонник.
— Обошел ли он площадь дважды, как всегда? Он все такой же загадочный и благородный? Надо же, ты питаешь слабость к аристократам, а вышла замуж за меня.
Мадам Мегрэ суетилась, накрывая на стол: у них не было служанки, только уборщица, которая приходила по утрам и выполняла тяжелую работу. Мадам Мегрэ включалась в игру.
— Я не говорила тебе, что он аристократ!
— Но ты мне его описывала: жемчужно-серая шляпа с загнутыми полями, маленькие, возможно, крашеные усики, трость с набалдашником из слоновой кости.
— Смейся, если хочешь… Но однажды ты убедишься, что я была права… Уверяю тебя, что этот человек не такой, как все, и наверняка скрывает какую-нибудь тайну…
Из окна было видно все, что происходит на площади, по утрам довольно пустынной: мамаши и няньки приходили с детишками только после полудня.
Вокруг этой типичной парижской площади, окруженной чугунной оградой, стоят совершенно одинаковые дома с арками, черепичными крышами и облупившейся краской.
С самого начала мадам Мегрэ не могла не обратить внимания на незнакомца. Все в его одежде и манерах было старомодным, двадцати-тридцатилетней давности, весь он напоминал молодящегося старичка с карикатур прошлого века.
Он приходил рано утром, в час, когда окна домов были открыты и прислуга занималась уборкой.
— Можно подумать, будто он что-то ищет, — заметила мадам Мегрэ.
Днем она пошла навестить сестру, а на следующее утро, в тот же самый час, снова увидела незнакомца, который не спеша обошел площадь один раз, два раза и наконец исчез в направлении площади Республики.
— Наверняка этот тип любит молоденьких служанок и приходит посмотреть, как они выбивают ковры! — сказал Мегрэ, когда его жена, болтая о всякой всячине, упомянула и о старом кавалере.
И поэтому сегодня она ничуть не удивилась, увидев, как он с трех часов дня сидит на скамейке прямо напротив ее окон, не шевелясь, положив обе руки на набалдашник трости.
В четыре часа он все еще был на том же месте. В пять часов тоже. Только в шесть он встал и удалился по улице Турнель, так и не сказав никому ни слова, даже не раскрыв газеты.
— Ты не находишь это странным, Мегрэ?
Мадам Мегрэ всегда называла мужа по фамилии.
— Я же говорил тебе, он смотрит на хорошеньких служанок…
На следующий день мадам Мегрэ вновь заговорила об этом:
— Я хорошо разглядела его, потому что он три часа сидел на той же скамейке, на том же месте…
— Скажите пожалуйста! Значит, он приходит, чтобы смотреть на тебя! С этой скамейки видна наша квартира, похоже, господин в тебя влюблен.
— Не говори глупостей!
— Во-первых, он опирается на трость, а тебе всегда нравились мужчины, которые ходят с тростью. Готов биться об заклад, что он носит лорнет…
— Почему ты так думаешь?
— Потому что у тебя слабость к мужчинам, которые носят лорнет.
Они беззлобно подшучивали друг над другом: за двадцать лет супружеской жизни оба научились ценить покой домашнего очага.
— Послушай… Я внимательно разглядела тех, кто сидит вокруг него: там была одна нянька, как раз напротив, на складном стуле. Я уже видела ее в овощной лавке и запомнила, во-первых, потому, что она очень красивая, а во-вторых, в ней видна порода.
— Ну вот! — торжествующе воскликнул Мегрэ. — Эта твоя породистая служанка садится напротив старого господина. Ты, наверное, обратила внимание, что женщины часто кокетничают, сами не замечая того, и твой поклонник целый день пялился на эту девицу.
— Ты только об этом и думаешь!
— Но я ведь так и не видел твоего загадочного поклонника.
— Что я могу поделать, если он уходит в те часы, когда ты здесь!
И Мегрэ, которому приходилось сталкиваться со столькими драмами, наслаждался немудрящими шуточками и никогда не забывал спросить, как поживает человек, который в его глазах сделался поклонником мадам Мегрэ.
— Смейся, смейся! В нем все равно есть что-то, сама не знаю что, но это меня влечет и немного пугает…
Даже не знаю, как сказать… Стоит взглянуть на него — и уже не можешь оторвать взгляда… Целыми часами он сидит не шелохнувшись, и даже глаза за лорнетом не мигают…
— А тебе и глаза отсюда видно?
Мадам Мегрэ покраснела, будто пойманная с поличным.
— Я выходила посмотреть на него поближе… Больше всего меня интересовало, был ли ты прав насчет служанки… Ну так вот, белокурая нянька с двумя детьми ведет себя крайне прилично и никому не строит глазки…
— Она тоже проводит там целый день?
— Она приходит к трем часам, обычно после кавалера. Она всегда берет с собой вязанье. Уходят они, как правило, в одно и то же время. Целыми часами она работает спицами, не поднимая головы, и лишь иногда окликает детей, если они убегают слишком далеко…
— Не думаешь ли ты, дорогая, что на площадях Парижа можно встретить сотни нянек, которые целыми часами вяжут, присматривая за хозяйскими детьми?
— Возможно!
— И уйму пожилых рантье, у которых нет иных забот, кроме как греться на солнышке и с вожделением поглядывать на хорошеньких женщин?
— Не такой уж он и пожилой…
— Ты сама говорила, что усы у него наверняка крашеные и он скорей всего носит парик…
— Но он не выглядит таким уж старым.
— Он примерно моего возраста?
— Да, но иногда кажется постарше, а иногда — помоложе…
Делая вид, что ревнует, Мегрэ проворчал:
— Придется мне как-нибудь пойти посмотреть на твоего поклонника.
Ни он, ни мадам Мегрэ не относились к этому серьезно. Точно так же в свое время они в шутку интересовались делами влюбленной пары, которая каждый вечер встречалась под аркой, наблюдали за их ссорами и примирениями, пока в один прекрасный день девушка, работавшая в молочном магазине, не назначила свидание на этом же самом месте другому молодому человеку.
— Ты знаешь, Мегрэ…
— Что?
— Я тут подумала… Уж не шпионит ли этот человек за кем-нибудь?..
Дни проходили. Солнце припекало все жарче, вечерами на площади становилось многолюднее, сюда приходили подышать свежим воздухом у фонтанов ремесленники с соседних улиц.
— Мне кажется странным, что по утрам он не садится, а обходит площадь дважды, будто это условный сигнал…
— А чем в это время занята блондинка?
— Мне ее отсюда не видно… Она работает в доме справа, я не могу разглядеть, что там происходит… Я с ней встречаюсь на рынке, она там ни с кем не заговаривает, кроме продавцов. Никогда не торгуется, даже если ее обсчитывают. У нее такой вид, словно она о чем-то думает…
— Здорово! Когда мне понадобится установить за кем-нибудь негласное наблюдение, я поручу это тебе вместо моих людей…
— Смейся, смейся! Когда-нибудь увидишь, что я права…
Было восемь часов вечера. Мегрэ уже поужинал, что бывало не часто, так как обычно он допоздна задерживался на набережной Орфевр.
Сняв пиджак, он облокотился на подоконник и, попыхивая трубкой, рассеянно смотрел на розоватое небо, которое вскоре должны были окутать сумерки, и на площадь Вогезов, заполненную изнывающими от летнего зноя людьми.
