— У каждого свои прихоти, Рассел.
Он вскинул голову, и я разглядела лучики морщинок вокруг его безмолвно смеющихся глаз.
Понедельник, 27 декабря — вторник, 28 декабря
Поскольку частная жизнь столь же присуща человеку, как и жизнь общественная, Бог позаботился и о том, и о другом. Все, что происходит снаружи, доверил Он мужчине, все, что в доме, поручил женщине. И в том Божия мудрость и предусмотрительность проявляется, что свершитель дел больших в малых делах несведущ; потому-то и необходима женщина. Ибо если бы Он сподобил мужчин ко всем делам способными, женщина пришла бы в небрежение. А если бы он сотворил женщин способными на большие дела, переполнились бы они безумною гордыней.
Иоанн Хрисостом
— Дорогой Холмс, не знаю, как вы меня нашли, но очень рада встрече. Я и сама собиралась с вами повидаться. Конечно, зонтик у вас под мышкой не спрятан? А жаль.
Я едва не завершила эту фразу писком, ибо в результате моего неловкого движения изрядное количество воды перелилось через поле дурацкой шляпы и устремилось ко мне за шиворот, между лопатками и ниже.
— Вы одеты несколько не по погоде, — неодобрительно заметил Холмс. — К тому же одежда на вас чужая. Следует прикрыть это безобразие.
С этими словами он принялся расстегивать свой длинный плащ с капюшоном. Я запротестовала, но он уже скинул с себя плащ, под которым оказался еще один, весьма похожий, но клетчатый. Холмс стряхнул с только что снятого плаща полгаллона воды и накинул тяжеленную, сухую внутри защитную оболочку на мои промокшие плечи. Мне показалось, что мокрая шерсть тут же начала парить от навалившегося на меня блаженного тепла.
— Большое спасибо, Холмс. Чего еще ожидать от образцового джентльмена викторианской эпохи! Возможно, у вас найдутся еще и примус с чайником во внутреннем кармане? Впрочем, сойдет и круглосуточный ресторанчик.
— Если ваши ноги одолеют милю, Рассел, могу предложить нечто получше ресторанчика.
— У вас и здесь есть прибежище?
— Дыра в стене. Причем самая обустроенная. Там вы еще не были. Пойдете?
— Куда угодно, Холмс. Ведите.
И Холмс повел меня. Сначала мы шли рядом, потом он вырвался вперед, свернул в проулок, в другой, залез на пожарную лестницу, прошел по крыше к другой, спустился вниз, в проход под универмагом… Наконец мы очутились во внутреннем квадратном дворике. Одна стена, прямо перед нами, деревянная, остальные три — кирпичные. Холмс вынул из кармана электрический фонарик и ключ. Ключ вставил в щель. Щелчок — и под нажатием плеча моего друга часть стены подалась, пропуская нас в какое-то темное пространство. Холмс запер то, что оказалось дверью, отпер другую дверь… Проходы, ступеньки, и вот мы уперлись в шкаф красного дерева. В шкафу висят какие-то хламиды допотопного фасона. Входим в шкаф, проходим его насквозь и оказываемся в темном пространстве, пахнущем кофе, табаком, дымком камина и… книгами.
— Зажмурьтесь, Рассел, — предупреждает Холмс и включает электрические лампы.
Итак, мы в одном из его тщательно замаскированных убежищ, разбросанных по всему Лондону. В каждом из них запасены вода, пища, в каждом хранится оружие, одежда, чтобы переодеться или замаскироваться, в каждом есть и книги. Это убежище отличается от тех двух, в которых я уже была, тем, что на стенах висят картины. Обычно Холмс предпочитает занимать поверхность стен книжными полками или мишенями для упражнений и стрельбе и метании ножей…
Я стащила мокрую одежду и огляделась, выискивая, куда бы ее положить.
— Давайте сюда, — потребовал Холмс. — Сейчас мы ее высушим.
Он открыл узкую дверцу в стене и снял с металлической штанги несколько вешалок плечиком. Заглянув туда, я увидела вертикальную вентиляционную шахту около двух футов в поперечнике.
— Аварийный выход?
— Еще какой аварийный. Сорока футами ниже — решетка ограждения огня. Возможно ли отвинтить эту решетку прежде, чем изжаришься, не знаю. Не пробовал. В общем, выход сомнительный, зато сушилка великолепная. — Он закрыл дверцу. — Чай, кофе, вино, суп?
Решили остановиться на трех последних пунктах. Вином оживили суп. Холмс возился с посудой, разогревая пищу, я же подошла к одной из картин, запечатлевшей холмистый пейзаж с деревьями и овцами.
— Констебл? — спросила я Холмса. — А кто автор вот этой картины, на которой изображено кораблекрушение?
Морская катастрофа, как и пейзаж Констебла, безнадежно погрязлав романтизме, но выполнена была великолепно.
— Верпе, — раздался приглушенный голос Холмса. Он засунул голову в буфет, изучая припасы.
— Ваш двоюродный дедушка?
— Точнее, дедушка этого дедушки. Вам какой суп — черепаховый, томатный?
— А который свежее?
— Старше трех лет здесь ничего нет. Однако если сравнить толщину слоя пыли на банках, то томатный суп вдвое моложе остальных. Ему от силы года полтора.
— Тогда давайте томатный. Холмс, а вы свои супы сюда тоже через гардероб носите?
— Нет. Проем в задней стене заложили, когда все тут обустроили.
— Уютно у вас здесь. По-домашнему.
— Неужто? — Чувствовалось, что хозяину польстила моя похвала. Он застыл с ложкой и вскрытой консервной банкой с отогнутым щербатым верхом в руках. И вид у него тоже был настолько домашний, что для полноты картины напрашивался еще кружевной передничек. Новый, неизвестный мне прежде Холмс. Обычно он, казалось, не обращал никакого внимания на окружение, разве что окружающая среда сама вторгалась в его работу. Как-то не вязались с его обликом такие занятия, как выбор мебели, ее расстановка, подбор цвета панелей, гардин…
— Эксперимент, — пояснил Холмс и погрузил ложку в банку с супом. — Проверка гипотезы, утверждающей, что обстановка влияет на состояние субъекта.
— И как? — заинтересовалась я.
— Результат довольно расплывчатый, но я пришел к выводу, что семьдесят два часа пребывания здесь более благотворно влияют на подопытного — на вашего покорного слугу в данном случае — нежели сидение в Запаснике.
Запасником Холмс гордо именовал первую свою берлогу, в которой я уже однажды побывала. Плохо освещенная, убого обставленная кладовка, вот что представляло это тесное убежище на чердаке крупного универсального магазина. Семидесяти двух часов, проведенных там, хватило бы мне, чтобы провести остаток жизни в сумасшедшем доме.
— Да что вы говорите! — Я ажиотированно покачала головою.
— Сам удивляюсь, — размышлял вслух Холмс, проглотив содержимое очередной ложки. — Я отразил свои выводы в монографии «Некоторые аспекты работы по перевоспитанию преступников-рецидивистов».
— Перевоспитание при помощи осмысленно подобранных обоев, Холмс?
— Ценю ваш сарказм, Рассел, но займитесь лучше супом.
Трапеза эта была еще более странная, нежели мой завтрак восемь часов назад. Консервированный суп из томат-пасты, обильно сдобренный мадерой, два яйца вкрутую, половина уже слегка подгнившего апельсина, кусок доброго чеддера и вволю слипшихся мятных пастилок из большой металлической коробки.
— Спасибо, Холмс, очень вкусно, — улыбнулась я, несколько покривив душой.
Он хмуро созерцал бурую жижу — результат взаимодействия вина и консервированного супа.
— Знаете, Рассел, а ведь я когда-то чуть ли не полгода прослужил помощником шеф-повара в двухзвездном ресторане в Монпелье.
Я с открытым ртом наблюдала, как он разделывается с остатками и отходами в кухонной нише. Еще одна неизвестная деталь биографии знаменитого сыщика!
Холмс подал черный кофе, к которому предложил бутылку портвейна с солидным слоем осадка. Он опустился в кресло напротив меня, вытянул ноги к огню.
— Итак, Рассел, вам не терпится рассказать мне, что превратило вас в истово верующего завсегдатая церквей? Или выберем иную тему для беседы?
— Раз вы знаете, что я была в церкви, то знаете и с кем я туда отправилась. А вышли вы на меня через ту изумительную чайную?
— Элементарно, Рассел. Следы вашей филантропии — что отпечатки подкованных сапог роты солдат на свежевыпавшем снежочке, — снисходительно фыркнул Холмс. — Сунуть пять фунтов уличному замухрышке! Через час после вашего самаритянского жеста вся округа гудела. Почему-то возобладала надежда, что это явление знаменует начало какого-то периода манны небесной, что эти грязные ступеньки осыплет дождь златой. Туда, в Лаймхауз, потащились нищие и голодные со всего города. Следующее чудо — продавец каштанов обнаружил в золе серебряную монету. Глаза иных старых кумушек следили за вами, Рассел. Юный очкарик-деревенщина выделялся в толпе не только внешностью, но и необъяснимой щедростью. Молодая леди, с которой удалился этот провинциал, тоже никак не назовешь незаметной. Нашлись люди, знающие, где она живет, осведомленные о ее религиозности и о странном пастыре странной церкви, не значащемся в «Крокфорде»{3}. Не учел, однако, что вы там столь долго задержитесь. Мои старые кости ноют.
