Тут вельможа умолк, и на лице его вновь заиграла зловещая улыбка, при виде которой мальчик невольно вздрогнул и ещё крепче вцепился в свободно свисающий край одежд своего наставника. Но настоятель оказался не из числа тех, кого легко запугать. Его не смутил ни зловещий вид могущественного царедворца, ни скрытая угроза, что прозвучала в его словах. Он лишь молча положил руку на плечо воспитаннику, со спокойной улыбкой глядя вельможе в глаза.
– Дело моё настолько важно, твоя светлость, – промолвил старец, – что не стоит сомневаться в моём праве войти во дворец. Более того, оно так серьёзно, что я не могу рассказать о нём ни тебе, твоя светлость, ни кому бы то ни было ещё. Говорить о нём мне позволительно только с самой императрицей Феодорой, потому что только её одной оно и касается.
Густые брови евнуха грозно сдвинулись, глаза злобно сверкнули.
– Да? А чем это докажешь? Мой повелитель и наш великий государь император Юстиниан не считает ниже своего достоинства делиться со мной тем, что составляет государственную тайну. Скажи-ка на милость, что же из того, что известно тебе, я не имею права знать? Ты ведь, коль судить по виду и одеянию, имеешь духовный сан настоятеля одного из монастырей в Малой Азии?
– Ты совершенно прав, твоя милость. Я занимаю должность настоятеля монастыря Святого Никифора в Антиохии. Но повторяю, я абсолютно уверен, что то, что собираюсь сказать, я должен поведать императрице Феодоре лично.
Паракимомен Василий находился в некотором недоумении: упорство старика лишь разжигало его любопытство. Он подошёл ближе, его широкое лицо слегка вытянулось, а смуглые дряблые руки упёрлись в стоявший перед ним столик из жёлтой яшмы.
– Слушай, старик, – прошипел он зловеще, – у императрицы нет от меня тайн. И пока ты молчишь передо мной, ты её не увидишь. Откуда мне знать, должен ли я допустить тебя к ней, коль мне неизвестно существо вопроса. А если ты жаждущий крови еретик-манихей, прячущий в рукаве рясы острый кинжал?
Монах ещё некоторое время колебался, но, понимая силу и политический вес приближённого к императорской фамилии придворного, он наконец решился.
– Хорошо же! Если я совершаю ошибку, то отвечать за неё придётся тебе, высокий сановник, – твёрдым голосом ответствовал старец. – Знай же, что стоящий перед тобою юноша по имени Лев – это сын Феодоры. Десять лет назад она оставила его малюткой у нас в монастыре. Взгляни на этот свиток: в нём доказательство моей правдивости.
Не отводя глаз от детского лица, Василий развернул свиток. На отталкивающей его физиономии удивление сменилось сосредоточенностью: он рассчитывал, как воспользоваться услышанной новостью.
– Да, спору нет – мальчик действительно вылитый портрет императрицы, – пробормотал евнух, но тут же у него снова возникло подозрение. – Скажи, старик, уж не в портретном ли сходстве причина твоей настырности?
– Есть только один свидетель, который может подтвердить мою правоту. – Голос настоятеля звучал с достоинством и твёрдо. – Спроси саму императрицу. Обрадуй её, сообщи, что её сын жив и здоров, что он здесь.
Сила ли или искренность этих слов, свиток ли, представленный монахом, или прекрасное лицо ребёнка, так похожего на императрицу, – какой-то из этих доводов или все они вместе окончательно убедили евнуха. Теперь его терзали иные сомнения: какую выгоду можно извлечь из этой ошеломляющей новости? Обхватив рукой свой лоснящийся безволосый подбородок, он силился не упустить ни один из вариантов, которые сулил подобный поворот событий.
– Говори правду, старик, – молвил он вдруг, – скольких ещё людей ты посвятил в свою тайну?
– Никто на всём белом свете, – отвечал ему настоятель, – кроме диакона Вардаса в монастыре да меня, не знает об этом.
– Ты абсолютно уверен?
– Да.
В голове паракимомена Василия уже созрел план дальнейших действий. Заманчиво владеть тайнами великих. Да-а-а… эту властную женщину он сможет теперь скрутить… Опытный царедворец был уверен, что император Юстиниан ничего не знает об истории с внебрачным ребёнком и от такого удара может даже охладеть к обожаемой жене. Ей придётся принять меры, чтобы похоронить свою тайну, и он, Василий, выступит её поверенным в столь щекотливом деле, и это, несомненно, сблизит его с императрицей, ещё более укрепит его положение при дворе. Все эти мысли вихрем пронеслись у него голове, пока он, держа свиток в руках, в задумчивости не спускал коварных глаз с мальчика и монаха и ещё раз оценивал все свои шансы.
– Ждите здесь, – приказал он и быстрым шагом вышел из комнаты, шелестя мягкими шёлковыми одеяниями.
Ждать пришлось недолго. Заколебались, а потом раздвинулись занавеси, и, неуклюже пятясь толстым задом, согнувшись в глубоком поклоне, появился евнух, а за ним стремительными шагами шла женщина. Из-под пурпурной мантии виднелось шитое золотом платье. Пурпурный цвет одежд сам по себе означал, что это императрица. Между тем гордая поступь, властность взгляда больших тёмных глаз, идеальные черты надменного лица не оставляли в том никаких сомнений: да, это она. Несмотря на своё незнатное происхождение, Феодора была царственно величественна и умопомрачительно красива – не было ни единой женщины во всей Византии, чтобы сравниться с нею! В её благородном облике не осталось и следа дешёвой театральности, всех тех жестов и ужимок лицедейки, которым дочь Акакия, странствующего циркача, ещё в детстве научилась у отца. Не было в ней теперь ничего и от вкрадчивого обаяния профессиональной обольстительницы. Взору явилась полная сдержанного величия достойная супруга императора – повелительница с головы до пят.
Словно не замечая евнуха и монаха, Феодора подошла к мальчику и положила руки ему на плечи, пристально всматриваясь в лицо долгим изучающим взглядом. В её глазах поначалу сквозила такая подозрительность, такая холодная недоверчивость, что мальчик даже вздрогнул, но очень скоро взор императрицы смягчился и потеплел. Лучистые глаза мальчика были копией её собственных. И тогда в чуткой душе мальчика родился мгновенный отклик. Со сдавленным всхлипом «Мама! Мама!» монастырский приёмыш кинулся к женщине, обхватил её за шею и уткнулся лицом ей в грудь. Повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, Феодора по-матерински обняла мальчика, прижала к груди хрупкое тельце подростка. Но это был лишь мгновенный страстный порыв, повелительница полумира быстро овладела собой и оттолкнула мальчика от себя, жестом дав понять, что желает остаться одна. Безмолвные рабы, подхватив старика и мальчика под руки, тут же вывели их за дверь. Евнух Василий медлил, не сводя глаз с императрицы. Казалось, силы оставили её, она опустилась на диван, тяжело дыша. Но, почувствовав на себе пытливый взор евнуха, она посмотрела ему в лицо. Женским чутьём она безошибочно уловила угрозу, затаившуюся в коварных глазах.
– Теперь я в твоей власти, – прошептала она побелевшими губами. – Императору ни слова…
– Я твой раб, государыня, твоё послушное орудие, – отвечал евнух. Какая-то двусмысленная улыбка играла на его лице. – Раз император ничего не должен знать, так, значит, ничего и не узнает. Кто же посмеет открыть ему твою тайну?
– А монах и мальчик? Как с ними быть?
– Выход один, иначе ты навсегда лишишься покоя, – отвечал евнух шёпотом.
Толстый палец его указывал вниз. Глаза императрицы наполнились ужасом: она сразу поняла, что он имел в виду. Там внизу, под сверкающим великолепием императорского дворца, находилось огромное и страшное подземное царство – мир тьмы, безмолвие которого время от времени оглашали резкие крики и приглушённые стоны узников подземных казематов. Там в лабиринтах слабоосвещённых переходов и закоулков доживали свой век безмолвные чернокожие рабы-стражники с вырванными языками. Вот на что намекал лукавый интриган. А может, даже и того хуже: глубокий каменный колодец, внезапный и долгий вскрик, а после… тишина…
Сердце её разрывалось. Вот её мальчик, её сын, её единственный сын! Не осталось и тени сомнения, сердце сказало ей, что это её плоть и кровь. И как он хорош, как открыта любви и нежности его душа! Но Юстиниан! Ей ли не знать его характер? Да, он уничтожил её прошлое, стёр его из памяти людской особым императорским указом, который был оглашён во всех уголках огромной империи. Указ постановлял, что она заново родилась, дабы полноправно царствовать на престоле вместе со своим мужем. И она царствовала. Но поскольку детей у них не было, то внезапное и неожиданное появление этого ребёнка, несомненно, задело бы императора за живое. Юстиниан готов был закрыть глаза на её позорное прошлое, но ребёнок – это слишком конкретное напоминание, от него не отмахнёшься. Она чувствовала, что этого испытания любовь Юстиниана не выдержит, не помогут ей тогда ни обаяние, ни её женская власть над монархом – впереди гибель. И чем головокружительнее был её взлет к самым вершинам власти, тем мучительнее и болезненнее будет падение с олимпа. Сейчас у её ног было всё, о чём любой смертный может только мечтать. Но в один миг она теперь может потерять всё, чего достигла. Стоит ли так рисковать и чего ради? Ради недостойной звания великой императрицы минутной слабости, ради глупого наплыва чувств, ради того, что не существовало в её жизни ещё нынешним утром? Как можно променять нечто столь существенное и основательное в жизни на что-то призрачное и эфемерное?
