— Я прошу прощения, мсье. Вы спросили меня, где бумаги. Я ответила вам, что сожгла их. Это была правда. А где хранились эти бумаги мне казалось неважным.
— Верно, — сказал Фурнье. — Но вы-то понимаете, мадмуазель Грандье, что бумаг сжигать не следовало?
— Я повиновалась приказаниям мадам, — угрюмо ответила Элиза.
— Знаю, вы старались делать все как можно лучше, — сказал Фурнье успокаивающе. — А теперь я хочу, чтобы вы выслушали меня очень внимательно, мадмуазель: мадам убита. Возможно, что ее убил кто-то, о ком она знала нечто позорное. И это «нечто» могло заключаться в бумагах, которые вы сожгли. Я хочу задать вам один вопрос, мадмуазель. И отвечайте на него не раздумывая. Возможно, — а по-моему, это и вполне вероятно — вы просмотрели бумаги, прежде чем отправили их в огонь. Если это так, то никто не станет ни упрекать, ни порицать вас. Напротив, любая информация, которую вы получили из этих бумаг, может сослужить огромную службу полиции и будет иметь решающее значение для предания убийцы правосудию. Поэтому, мадмуазель, не бойтесь сказать правду. Смотрели вы бумаги перед тем, как сжечь их?
Элиза дышала прерывисто, с напряжением. Она подалась вперед и упрямо повторила:
— Нет, мсье. Я ни во что не заглядывала. Я ничего не читала. Я сожгла конверт, не снимая печати.
Глава 10
Черная записная книжка
Фурнье мрачно смотрел на нее минуту-две, затем, обескураженный, отвернулся.
— Жаль, — сказал он. — Вы действовали честно, мадмуазель, но все же очень, очень жаль. — Он сел и вытащил из кармана записную книжку. — Когда я допрашивал вас раньше, мадмуазель, вы сказали, что не знаете имен клиентов мадам. А сейчас говорите о том, что они хныкали, протестовали... Значит, кое что вы знаете о клиентах мадам Жизели?
— Сейчас объясню, мсье. Мадам никогда не называла имен. Она никогда не обсуждала свои дела. Может же быть такая замкнутость свойственна человеку, не так ли? Но отдельными восклицаниями она высказывала свое мнение, делала замечания. Порою, очень редко, правда, мадам разговаривала со мной, будто сама с собою.
Пуаро весь обратился в слух.
— Если бы вы привели пример, мадмуазель... — попросил он.
— Погодите... Ах, да!.. Ну, вот, например, приходит письмо — Мадам вскрывает его. Смеется коротким, сухим смешком. И говорит: «Вы хнычете и плачетесь, моя дорогая леди. Ничего, все равно вам придется платить». Или обращается ко мне: «Какие глупцы! Ну и глупцы! Думают, я стану ссужать им большие суммы без гарантии! Осведомленность — вот мои гарантии, Элиза! Осведомленность — это власть!» Примерно так она и говорила.
— А вы видели когда-нибудь клиентов мадам?
— Нет, мсье, очень-очень редко. Понимаете, они приходили только на первый этаж, и чаще всего после наступления сумерек.
— Была ли мадам в Париже перед поездкой в Англию?
— Она возвратилась в Париж только накануне, в полдень.
— А куда же она ездила?
— В течение двух недель она была в Довиле, в Ле Пине, на Пари-Пляж и в Вимере — ее обычное сентябрьское турне.
— Теперь подумайте, мадмуазель, не говорила ли она вам чего-нибудь такого, что могло бы оказаться для нас полезным?
Элиза немного подумала. Затем покачала головой.
— Нет, не припоминаю, мсье, — сказала она. — Ничего такого не могу припомнить. Мадам была в настроении. Сказала, что дела идут хорошо. Ее турне было доходным. Затем велела мне позвонить в «Юниверсал эйрлайнз компани» и заказать билет на завтра на самолет в Англию. Билетов на утро уже не было, но она получила билет на двенадцатичасовой рейс.
— Она не сказала, зачем летит в Англию? Какие-то срочные дела?
— О, нет, мсье. Мадам довольно часто отлучалась в Англию. О поездке обычно сообщала мне накануне.
— В тот вечер у мадам были клиенты?
— Кажется, кто-то был. Но я не уверена, мсье. Жорж, возможно, знает лучше. Мне мадам ничего не сказала.
Фурнье вытащил из кармана фотографии — в большинстве моментальные снимки свидетелей, выходивших от следователя.
— Узнаете ли вы кого-нибудь из них, мадмуазель?
Элиза взяла снимки, просмотрела все по очереди, покачала головой:
— Нет, мсье.
— Тогда придется спросить у Жоржа.
— Да, мсье. Но, к несчастью, у Жоржа неважное зрение. А жаль...
Фурнье поднялся.
— Ладно, мадмуазель, мы уходим. Но вы совершенно уверены, что ни о чем, абсолютно ни о чем не позабыли упомянуть?
— Я? Но... Но что же это может быть? — встревожилась Элиза.
— Все понятно, пойдемте, мсье Пуаро? Прошу прощения, вы что-то ищете?
Пуаро действительно бродил по комнате, рассеянно ища что-то.
— Да, — сказал Пуаро. — Я ищу то, чего здесь нет. Я не вижу здесь ни одной фотографии! Где фото родных мадам Жизели? Членов ее семьи?
Элиза вздохнула:
— У мадам не было семьи. Она была совсем одна на свете.
— У нее была дочь, — мягко напомнил Пуаро.
— Да, это так. У нее была дочь... — Элиза скорбно вздохнула.
— Но здесь нет портрета ее дочери, — настаивал Пуаро.
— О, мсье не понимает. Это правда, что у мадам была дочь, но, видите ли, то было очень давно. Я думаю, мадам не видела своей дочери с тех пор, как та была еще совсем ребенком.
— Как так? — заинтересовался Фурнье. Элиза развела руками:
— Не знаю. Тогда мадам была совсем молоденькой. Я слышала, она была красивой, говорят, очень красивой и несчастной. Возможно, вышла замуж, а может, и нет. Я думаю, что нет. Безусловно, ребенка она как-то пристроила.
Мадам потом болела оспой и едва не умерла А когда выздоровела, красота ее исчезла. Не было больше романов, ни по ком она не сходила с ума. Мадам стала деловой женщиной.
— Но она же оставила деньги своей дочери?
— Что верно, то верно, — сказала Элиза. — Кому же можно оставить деньги, как не собственной плоти и крови? Кровь гуще воды, а друзей мадам не имела. Она всегда жила одиноко. Деньги были ее страстью — она стремилась делать больше и больше денег. А тратила мало, не привыкла к роскоши.
— Она кое-что завещала и вам в наследство. Вы знаете об этом?
— Да, мне уже сообщили. Мадам всегда была щедрой. Каждый год она давала мне еще небольшую сумму, сверх положенного жалованья. Я так благодарна мадам.
— Ну что ж, — вздохнул Фурнье. — Мы уходим. По пути я поговорю со старым Жоржем.
— Позвольте мне последовать за вами минутой позже, мой друг, — сказал Пуаро.
— Как хотите... — Фурнье удалился. Пуаро еще раз прошелся по комнате, затем опустился на стул и посмотрел на Элизу. Под его испытующим взглядом француженка забеспокоилась.
— Мсье хочет узнать еще о чем-нибудь?
— Мадмуазель Грандье, — без обиняков начал Пуаро, — вы знаете, кто убил вашу хозяйку?
— Нет, мсье. Клянусь богом!
Она говорила искренне. Пуаро пристально взглянул на нее и опустил голову.
— Bien, — сказал он. — Я верю. Но знать — это одно, а подозревать совсем другое. Нет ли у вас подозрения, только подозрения — о том, кто бы мог это сделать?
— У меня нет подозрений, мсье. Я уже сказала об этом агенту полиции.
— Вы можете ему говорить одно, а мне — другое.
— Почему так, мсье? Зачем так поступать?
— Потому что одно дело давать информацию полиции и совсем другое давать ее частному лицу.
В глазах Элизы появилось выражение нерешительности. Казалось, она раздумывала. Пуаро наклонился к ней и дружески просто заговорил:
— Сказать вам что-то, мадмуазель Грандье? Часть моего занятия состоит в том, чтобы ничему не верить, ничему из того, что мне говорят, ничему, что не доказано. Я не подозреваю сперва одного, а потом другого. Я подозреваю всех. Каждого, кто имеет отношение к преступлению, я рассматриваю как преступника до тех пор, пока его невиновность не будет доказана.
Элиза Грандье бросила на Пуаро сердитый взгляд.
— Вы подозреваете меня? Меня? В убийстве мадам?! Ну, это уж слишком! — Она возбужденно поднялась со стула и в изнеможении упала обратно. — Нет, Элиза, — успокаивающе сказал Пуаро. — Я не подозреваю вас в убийстве мадам. Убийца был пассажиром самолета. Убийство совершено не вашей рукой. Но вы вольно или невольно могли оказаться соучастницей убийцы. Вы могли заранее сообщить кому-нибудь о предстоящем путешествии мадам.
— Но я не делала этого! Клянусь вам!
Пуаро молча посмотрел на нее, затем кивнул.
— Верю, — сказал он. — Тем не менее вы что-то скрываете. Да-да! Послушайте, что я вам скажу. В каждом деле криминального характера при допросе свидетелей сталкиваешься с поразительным явлением: каждый что-то утаивает. Иногда (все же довольно часто) это «что-то» совершенно безобидное, не имеющее никакого отношения к преступлению. Но я говорю вам: такое «что-то» есть всегда. Вот так и с вами. О, не отрицайте! Я — Эркюль Пуаро, и я знаю. Когда мой друг мсье Фурнье спросил, не забыли ли вы сказать о чем-либо, вы забеспокоились. И постарались уклониться от ответа. А сейчас снова, когда я предположил, что вы можете сказать мне кое-что, чего не сочли нужным сообщить полиции, вы обдумывали мое предположение. Значит, что-то такое есть! И я должен знать, что именно!
