И, знаете, она оказалась права. Даже хотя я искренне верил, что не изживу такого унижения до конца моих дней, время проходит, исцеляет раны, именно так, как принято говорить, и в каждой жизни возникают проблемы и задачи, погружающие в забвение даже debacles[6] такого порядка.
О, порой до меня доносились фразы, которые, казалось мне, я подслушивал – да, подслушивал, пусть даже обращены они были прямо ко мне. Кто-нибудь мог сказать – так тяжко приводить примеры, – но да, кто-нибудь мог сказать, что в годину бед нам остается только вести себя «по-солдатски». Ну, вы знаете такого рода выражения, к которым люди прибегают, когда им нечего сказать, – и я внутренне краснел, а иногда и внешне, воспринимая это как намек. Впрочем, опять-таки Синтия убеждала меня, что я слишком мнителен, и скорее всего она была права.
– Как долго продолжался этот период?
– Как долго? Да несколько месяцев, я полагаю. А потом, повторяю, все это начало сходить на нет. Пусть даже я никогда не переставал страдать внутренне, воды утекло достаточно, и многие годы мы с женой жили в деревне настолько мирно, насколько нам было дано… То есть, – добавил он после затяжной паузы, – пока в нашу жизнь не ворвался Реймонд Джентри.
– Объясните мне, – попросил Трабшо, – что именно он сказал такого?
– Ничего такого он прямо не говорил, – ответил священник. – Дело было в том, что он подразумевал своими кошачьими, шипящими упоминаниями войны. Я знаю, что он лежит мертвый наверху с пулей в сердце, но, как справедливо указала Эви, в нем было что-то неанглийское. Не то чтобы совсем иностранное, но, понимаете, что-то масляное и скрытое, как и у многих, принадлежащих к его злополучному племени. Никто, не осведомленный ранее в подоплеке моей истории, не понял бы, куда он клонит, но я знал, что он знает, а он знал, что я знаю, что он знает, и этот отвратительный наш общий секрет, когда все остальные сидели и слушали, был невыносим.
– Каким образом он, по-вашему, узнал?
– Ну, вот тут вы задали интересный вопрос, инспектор, – сказал священник. – Как профессиональный грязекопатель Джентри, несомненно, мог быть осведомлен о… э… пятнах в частной жизни знакомых Ффолксов более звездной категории, вроде присутствующих здесь Эви и Коры. Но приходской священник? Местный врач? Ну кто мог бы снабдить его сведениями такого рода? Мне тягостно причинить боль Роджеру и Мэри, милым, дорогим друзьям, которые приглашали меня с Синтией каждый год праздновать здесь Рождество, когда, полагаю, никто больше нас не пригласил бы, но, боюсь, подозрения в первую очередь падают на Селину.
– Когда мисс Ффолкс будет готова присоединиться к нам, – раздумчиво сказал Трабшо, – будьте уверены, я задам ей вопросы, которые сочту уместными, об ее отношениях с покойным. Но сейчас, викарий, я должен задать вам самый тяжкий из них всех.
– И?
– Вы убили Реймонда Джентри?
Священник чуть не подавился, не веря своим ушам.
– Как? Или вы спрашиваете в шутку?
– Вовсе нет.
– Вы серьезно спрашиваете, я ли…
– Послушайте, – ответил старший инспектор очень серьезно. – Я понимаю ваше возмущение. Но как вы думаете, почему я подвергнул вас столь тягостной процедуре, если не потому, что вы, как и каждый здесь присутствующий, являетесь подозреваемым? Я полагал, что это само собой разумеется.
– Ну да, конечно, я понимаю это, но будьте же серьезны. Неужели вы действительно готовы спросить меня, не принадлежу ли я к тем субъектам, которые убивают всех и каждого, кто доставит мне неприятность? Разве я выгляжу убийцей?
– Эх, викарий, если бы убийцы выглядели убийцами, если бы каждый грабитель расхаживал в маске Арлекина и в свитере в полоску, закинув за спину увесистый мешок с напечатанным на нем словом «Тырка», каковой мешок он приобрел бы в универсальном магазине для грабителей, до чего простой была бы наша работа!
– О! Ну хорошо, да, я понимаю, что вы имеете в виду, – сказал Уоттис, покоряясь судьбе. – Аргумент принят.
– В таком случае… ответ на мой вопрос?
– Ответ на ваш вопрос, инспектор, «нет». Нет, я не убивал Реймонда Джентри. Пусть такое желание у меня и возникало – я знаю, оно возникало и у всех остальных, а я, как уже говорил, никогда не претендовал быть святее ближних моих. Но я, безусловно, не поддавался порыву злости, какой он мог у меня вызвать. К тому же, – добавил он, – в определенном смысле у меня есть причина быть ему благодарным.
– Благодарным? – вскричал полковник. – Господи Боже, Клем, ну как, во имя всего святого, вы можете быть благодарны такой свинье за то, что он причинил вам подобную боль?
– Да, Роджер, он правда причинял мне боль, но, как ни странно, помог мне найти облегчение от этой боли. Наконец-то я избавился от моего секрета. Наконец-то я был вынужден, брыкаясь и вопя, выложить его на всеобщее обозрение, и, по чести, мне кажется, в результате я чувствую себя гораздо лучше. Я чувствую себя так, будто подвергся очищению. Да, я был лжецом, но Бог свидетель, я заплатил за свою ложь с лихвой. Только я, также известно Богу, никогда не был трусом. Правда, во время войны я в отличие от моего прославленного предшественника не был на фронте подобно тысячам и тысячам других вроде меня. С плоскостопием, близорукостью, хромотой. Но это не было их виной, как и моей. В конце концов, войну я провел достойным образом, и мне абсолютно нечего стыдиться. «Но служат и они, что лишь стоят и ждут», знаете ли, как сказано Мильтоном.
– Вот-вот! – вскричал полковник.
– Отлично, викарий. – Старший инспектор кивнул в знак согласия. – И благодарю вас за ваше сотрудничество. Теперь разрешите мне задать вам последний вопрос, и вы свободны.
– Прошу вас.
– На протяжении ночи вы хотя бы раз выходили из своей спальни?
– Да, выходил, – был нежданный ответ. – Несколько раз, если быть точным.
– Несколько раз – почему?
Священник запрокинул голову и засмеялся – он действительно громко засмеялся.
– Ну-у, – сказал Трабшо, почесывая затылок, – возможно, я утрачиваю сообразительность, но не понимаю, что именно вдруг оказалось столь смешным.
– Ах, инспектор, теперь, когда я проломил барьер неловкости, я охотно – хотя полчаса назад это было бы для меня немыслимым, – я охотно дам вам грубо-прямой ответ на этот вопрос. Свою спальню я покидал несколько раз, потому что несколько раз должен был откликнуться на Зов Природы. Когда вы доживаете до моего возраста, Природа способна стать крайне… крайне настойчивой. Особенно после скандала за обедом.
– Так-так. И разрешено ли мне спросить, когда примерно был последний раз?
– Ну, я тут могу ответить не примерно, а точно. Природа, по крайней мере как подсказывает мой нынешний опыт, склонна к пунктуальности. Это было в пять тридцать.
– Вы видели что-либо подозрительное? Или просто необычное?
– Нет. Ничего такого. Я проснулся, встал – в очередной раз, прорысил по коридору и… – И тут, внезапно замолчав, он сдвинул брови, пытаясь что-то припомнить.
– Значит, вы все-таки что-то видели?
– Н-е-е-т, – протянул священник, когда наконец ответил. – Нет, я ничего не ВИДЕЛ.
– Но вы замолчали, словно…
– Не потому что я что-то увидел, а потому что что-то УСЛЫШАЛ. Как странно! После всего, что произошло потом, это совершенно изгладилось из моей памяти.
– Так что вы услышали?
– Когда я возвращался после последнего… Зова Природы, я услышал повышенные в раздражении голоса, спор, подлинную перепалку между мужчиной и женщиной, причем прямо-таки яростную. Слов я различить не мог, ведь, как вы понимаете, происходило это за закрытыми дверями. Но, безусловно, впечатление было такое, что внутри комнаты голоса звучат оглушительно.
– Внутри какой комнаты? – терпеливо спросил Трабшо.
– О, вот тут, – ответил священник, – никаких сомнений быть не может. Голоса доносились с чердака. Да, совершенно определенно, – с чердака.
– Перепалка на чердаке в пять тридцать утра, э? – буркнул старший инспектор. – И между мужчиной и женщиной? Интересно. – Пожелтелым от никотина пальцем он подергал себя за ус. – Ни тот, ни другой голос, полагаю, вы не узнали? – спросил он священника.
– Боюсь, что нет. Повторяю, мистер Трабшо, самого спора, собственно, я не слышал, то есть кто спорил и из-за чего. Я только слышал, что происходит спор.
– И, разумеется, вы не получили никакого представления об их возрасте?
– Чьем возрасте?
– Мужчины и женщины, чей спор вы услышали.
– Нет, нет, нет. Я ведь был совсем сонным, знаете ли. Вот почему я только теперь вспомнил, что вообще его слышал.
– Так-так. Ну, спасибо и на этом, викарий, – сказал полицейский. – Вы мне крайне помогли.
Он обернулся к четырем присутствующим женщинам.
– Ну-с, дамы, – сказал он. – Вы только что выслушали все, что сумел рассказать викарий. Так могу ли я осведомиться, не поднималась ли одна из вас на чердак по какой-либо причине, вы понимаете. Ведь, хотя это и крайне маловероятно, тем не менее не невозможно, что спор, услышанный викарием, и воспоследовавшее убийство Джентри никак между собой не связаны. Итак, я повторяю: по какой бы то ни было причине одна из вас поднималась на чердак примерно в пять тридцать сегодня утром?
