В день перебазирования я отправился в числе двухсот семидесяти рекрутов на маленькой шхуне, управляемой двадцатью пятью матросами, в сопровождении двадцати пяти солдат, следивших за нами. Малочисленность этого отряда навела меня на мысль совершить внезапное нападение, разоружить солдат и заставить моряков отвезти нас в Антверпен. Сто двадцать рекрутов, французов и бельгийцев, приняли участие в заговоре. Решено было, что мы внезапно нападем на караульных во время обеда их сотоварищей, причем с ними будет нетрудно справиться. Этот план тем легче был приведен в исполнение, что никто ничего не подозревал. Офицер, командовавший отрядом, был схвачен в ту минуту, когда садился за чай; впрочем, ему не сделали ничего дурного. Один молодой человек из Дорника так красноречиво изложил ему причины нашего возмущения, что убедил без сопротивления отправиться в трюм вместе со своими подчиненными. Что касается матросов, то они остались при деле; один из них, уроженец Дюнкирхена, перешедший на нашу сторону, взялся за румпель.
Настала ночь, я посоветовал лечь в дрейф, чтобы не натолкнуться на какое-нибудь судно, охраняющее побережье, которому моряки могли подать сигнал; дюнкирхенец отказался от этого с настойчивостью, которая внушила мне некоторые опасения. Мы продолжали путь, и с рассветом шхуна уже находилась под пушками крепости, соседствующей с Гельвецлаем. Дюнкирхенец тотчас объявил, что сойдет на землю, чтобы удостовериться, сможем ли мы высадиться, не подвергаясь опасности, и тогда я понял, что нас предали, но было уже поздно. При малейшем движении пушки крепости могли нас потопить. Вскоре барка, имевшая на борту человек двадцать, отошла от берега и атаковала шхуну. Трое офицеров, находившиеся на барке, безбоязненно ступили на палубу, хотя она служила ареной довольно оживленной стычки между нашими сотоварищами и голландскими моряками, намеревавшимися стрелять в солдат, заключенных в трюме.
Первыми словами старшего офицера был вопрос: кто зачинщик заговора? Все молчали, а я начал говорить по-французски и объяснил, что никакого заговора не было, что просто единодушно во внезапном порыве мы вздумали освободиться от рабства, в котором невольно оказались. Притом мы не причинили совершенно никакого вреда офицеру, командовавшему шхуной, — он может сам это засвидетельствовать, равно как голландские моряки, которые хорошо знали, что, высадившись в Антверпене, мы оставили бы судно в их распоряжение. Не знаю, произвела ли моя речь какое-либо впечатление, потому что мне не дали ее окончить, только когда нас загоняли в трюм на место посаженных нами туда накануне солдат, я услышал, как кто-то сказал лоцману: «…завтра попляшут они, голубчики, на реях». Затем шхуна направилась к Гельвецлаю, куда прибыла в тот же день, в четыре часа пополудни. «Heindrack» бросил якорь в гавани. Комендант крепости отправился туда в шлюпке, и час спустя меня самого доставили туда же. Я предстал перед собранием, напоминавшим нечто вроде морского совета, участники которого расспрашивали меня о подробностях бунта и о моем участии в нем. Я повторил то же, что сказал коменданту крепости: что не подписывал никакого обязательства, а потому считал себя вправе вернуть свободу любыми доступными средствами.
Тогда меня увели обратно и вызвали молодого человека из Дорника, остановившего коменданта шхуны; нас считали зачинщиками заговора, а известно, что при подобных обстоятельствах только зачинщики и подвергаются наказанию. Нас ожидала виселица. К счастью, юноша, которого я успел предупредить, давал одинаковые со мной показания, решительно настаивая, что нам всем сразу пришла мысль совершить нападение; притом мы были уверены, что товарищи нас не выдадут, потому что они выказывали нам участие и даже обещали в случае нашего осуждения взорвать судно, на которое их посадят, то есть поджечь порох, и таким образом самим взлететь на воздух. И среди рекрутов действительно были смельчаки, способные сделать это. То ли из боязни этих угроз и дурного примера для флотских матросов, набранных на службу таким же образом, то ли признав нашу правоту, но за нас обещали ходатайствовать перед адмиралом с условием, что мы обеспечим дисциплину среди наших товарищей. Мы согласились, и в итоге договоренность была достигнута. Наших товарищей пересадили на корабль и разместили вместе с командой, которую они пополнили. Не возникло ни малейшей жалобы, не пришлось принимать никаких мер предосторожности.
Нелишне заметить, что с нами обращались совсем не так дурно, как на бриге, где прежний боцман распоряжался не иначе как с веревкой в руках. С другой стороны, ко мне относились с некоторым уважением, вследствие того что я давал уроки фехтования матросам; меня даже сделали бомбардиром с двадцатью восемью флоринами жалованья в месяц.
Так прошло два месяца, в течение которых постоянное присутствие на рейде английских крейсеров не позволяло нам оставить гавань. Я свыкся со своим новым положением, когда мы узнали, что французские власти разыскивают местных жителей для пополнения голландского экипажа. Случай представлялся отличный для тех из нас, кто был недоволен службой, но никто и не подумал им воспользоваться: во-первых, нас желали заполучить только для того, чтобы присоединить к линейному французскому экипажу, — непривлекательная перемена. Притом у большинства моих сотоварищей были, как и у меня, основательные причины не показываться на глаза агентам метрополии. Итак, каждый из нас хранил молчание, и когда к капитану прислали за списком экипажа, то просмотр его не привел ни к какому результату по той простой причине, что мы все записались в нем под фальшивыми именами. Мы преждевременно решили, что гроза прошла мимо.
Между тем розыски продолжались, только вместо того, чтобы наводить справки, стали подсылать агентов в гавань или в таверны для наблюдения за всеми отправлявшимися на берег по делам службы или по разрешению командиров. В одну из таких экскурсий меня арестовали. Приведенный к коменданту крепости, я назвался голландцем; язык мне был знаком, притом я попросил отвезти меня под караулом на корабль, чтобы взять необходимые бумаги для удостоверения своей личности. Сопровождать меня было поручено одному унтер-офицеру; отправились мы в лодке. Когда мы подошли к кораблю, я пропустил вперед своего провожатого. Увидев, что он ухватился за вант, я внезапно отчалил от борта, приказав лодочнику грести сильнее и обещая ему за это на водку. Мы добрались до берега, и я поспешил укрыться в одном знакомом доме с твердым намерением оставить корабль, где мне нельзя было теперь показываться. Так как мой побег служил подтверждением всех подозрений на мой счет, то я предупредил о нем капитана, который своим молчанием как бы позволил мне поступать по своему усмотрению.
Дюнкирхенский капер[18] «Barras» под командованием капитана Фромантена стоял в гавани. Я хотел попасть на него и заявил об этом лейтенанту, который представил меня Фромантену, и тот принял меня и экипаж качестве каптенармуса. Через четыре дня «Barras» снялся с якоря. Это было в начале жестокой зимы 1799 года, когда погибло столько судов у берегов Балтийского моря. Едва мы вышли в открытое море, как поднялся противный северный ветер. Боковая качка была так сильна, что я заболел и в течение грех суток не мог ничего ни есть, ни пить; половина экипажа находилась в таком же положении, так что нас могла взять без боя даже какая-нибудь рыбачья лодка. Наконец погода улучшилась, ветер вдруг подул на юго-восток, «Barras» стал делать по два узла в час, и мы излечились. Вдруг впередсмотрящий с марса закричал: «По левому борту показалось судно!» Капитан, посмотрев в подзорную трубу, заметил, что это английский корабль под нейтральным флагом, который, по всей вероятности, ветром отнесло в нашу сторону. Мы приблизились к нему при полном попутном ветре и подняли французский флаг. При втором выстреле из пушки судно пристало к берегу, не дожидаясь абордажа, экипаж заперли в трюме и направились к норвежскому Бергену, где груз, состоявший из леса с островов, нашел себе покупателей.
Я полгода оставался на капере. Наконец, мы остановились в Остенде. Читатель уже мог заметить, что этот город был для меня опасен. Едва мы прибыли на место, как появился комиссар, жандармы и полицейские чиновники для освидетельствования бумаг экипажа. Впоследствии я узнал, что эта мера была вызвана убийством, виновника которого предполагали найти среди нас. Когда очередь дошла до меня, я назвался Огюстом Дювалем, уроженцем Лориана, и добавил, что мои бумаги остались в Роттердаме, в голландском морском бюро; мне ничего на это не ответили, и я счел, что дело улажено. Когда были опрошены все сто три члена экипажа, нас стали вызывать по восемь человек, объявляя, что отведут в розыскное бюро для снятия показаний. На первом же повороте улицы я потихоньку улизнул и уже оказался впереди жандармов шагов на тридцать, как какая-то старуха, мывшая крыльцо своего дома, бросила мне под ноги щетку. Я упал, жандармы подбежали и надели мне на руки кандалы, не скупясь при этом на удары. Так меня доставили к комиссару, который, выслушав меня, спросил, не бежал ли я из госпиталя в Кемпере. Тут я увидел, что попал впросак: оказалось, что носить имя Дюваль так же опасно, как и имя Видок, однако я остался при первом. Дело было в том, что дорога от Остенде до Лориана длиннее, нежели от Остенде до Арраса, и мне представлялось больше возможностей бежать.
