– Откуда вы знаете, Холмс? Вы же тогда ушли вместе с ней.
– Я заметил вас с улицы, дружище. – Он продолжил, не давая мне возразить: – И, кроме того, дел у меня предостаточно. Посмотрите на мой стол. Сколько на нем писем! Некоторые из них прислал французский сыщик Франсуа ле Виллар. Я помогаю ему разрешить одно каверзное дело, связанное с завещанием[2]. А он, в свою очередь, переводит мои скромные монографии на французский язык.
– О ваших расследованиях пишет кто-то еще? – ревниво поинтересовался я.
– Не переживайте, дружище. Никто, кроме вас. Вы, если можно так выразиться, единственный, чьему перу принадлежат рассказы о моей работе. Однако я и сам кое-что написал. Монографии по интересующим меня вопросам: описание ста сорока видов табачного пепла, методов изучения следов, товарных знаков ведущих шляпных мастеров, кодов тайного международного сообщества самых хитроумных преступников, загадочной истории карманных часов, которые откроют зоркому глазу куда больше, чем простой ход времени… Впрочем, Уотсон, я вас совсем утомил. Несомненно, я несу весь этот вздор лишь потому, – сыщик лукаво прищурился, – что в душе моей произошли необратимые изменения, а любовные страдания превратили меня в чудовищного бездельника, так что понятия не имею, за какое дело мне стоит взяться.
– Довольно, Холмс! – перебил я друга и снова уткнулся в газету, словно она могла уберечь меня от его безжалостных насмешек над моим воображением. Стоило хорошенько подумать, прежде чем заявлять, что знаменитый детектив способен на душевные муки, терзающие порой простых смертных.
Глава первая
Жизнь после смерти и прочие неприятности
Трагическая и преждевременная смерть моей подруги Ирен Адлер оказалась едва ли не самым серьезным препятствием в ее жизни.
Для человека ее склада, тонко чувствующего драму жизни, столь скоропостижная кончина обладала неким нежным, почти романтическим обаянием. Ирен с глубоким интересом изучала сообщения о собственной гибели, заполнившие лондонские, венские и пражские газеты, и не скрывала восторга, когда замечала, с каким почтением отзываются о ней газетчики.
– Послушай, что пишут в «Таймс», – призвала меня примадонна. – «…Вероятно, стала бы величайшим драматическим сопрано девятнадцатого века…», «…бархатистый тембр голоса, сравнимый с нежнейшим швейцарским шоколадом, достиг высшего мастерства в исполнении лирических романсов, основы традиций классического пения. Подобному тому, как божественный голос Сары Бернар оживляет произнесенное ее устами слово, глубокое сопрано почившей Ирен Адлер одухотворяло пропетый ею слог». Отчего же они так не писали, когда я была «жива»? – возмущалась Ирен. – «Вероятно»! Придумали тоже!
Поначалу мы, конечно, обрадовались – казалось, известие о гибели Ирен Адлер и ее жениха Годфри Нортона во время железнодорожной катастрофы в Альпах спасет нас от неловкого положения, хотя слухи эти были столь же сильно преувеличены, сколь и сообщение о смерти мистера Твена десять лет спустя[3]. Однако теперь, во второй половине 1888 года, они стали доставлять нам определенные неудобства.
Сразу же после всех наших приключений мы с Ирен и Годфри, чрезвычайно довольные собой, поселились на вилле в Нёйи-сюр-Сен, уютной деревушке близ Парижа. Счастливые молодожены пили шампанское – без меня, разумеется, ведь я не слишком одобряю спиртное (должна признать, что во Франции не очень-то принято хоть что-нибудь не одобрять – вот почему эта страна заслужила столь скверную репутацию).
Мы праздновали их союз, удавшийся побег из Лондона и, конечно же, победу Ирен – вопреки всем препонам, моей спасительнице удалось-таки сохранить фотографию, запечатлевшую ее с королем Богемии. Так что даже я порой баловала себя бокалом шампанского – в тишине, воцарявшейся всякий раз, когда кто-то упоминал имя нашего почтенного соперника, сыщика-консультанта, что проживал по адресу 221-б, Бейкер-стрит.
Мы праздновали и успех виртуозного расследования, проведенного подругой в поисках знаменитого Бриллиантового пояса Марии-Антуанетты – достающей до пола цепи из отборных бриллиантов, переданной на хранение в ювелирную мастерскую мистера Тиффани. Время от времени бриллианты один за другим всплывали в брошах и подвесках, украшающих самых состоятельных леди нашего времени, и даже в собачьих ошейниках – да-да, именно так: у богатых, как известно, свои причуды.
Ирен тоже оставила себе кое-что на память об утерянной королевским двором безделушке – бриллиант старинной французской огранки весом в двадцать пять карат, красовавшийся у нее на шее во время парадных выходов в свет.
Но в этом-то и заключалась трудность, как сказал однажды бард с берегов Эйвона – правда, при несколько иных обстоятельствах[4]. Бриллиант обжигал шею Ирен, словно огненный символ не только триумфа, но и отчаяния: ведь весь мир уже похоронил ее, поверив газетным слухам, хотя в действительности Нортоны опоздали на роковой поезд. Злополучный некролог нанес певческой карьере Ирен куда более серьезный удар, чем король Богемии, вынудивший ее покинуть Пражскую национальную оперу два года тому назад. Увы, мнимая смерть лишила примадонну и удовольствия с гордостью носить на сцене великолепный камень – камень, который она заслужила благодаря своему проницательному уму, а не получила в подарок от какого-нибудь знатного господина, в то время как прочие актрисы частенько добывают подобные трофеи в будуарах богачей и без зазрения совести щеголяют ими перед широкой публикой.
Запоздалые панегирики исполнительскому искусству Ирен, заполнившие мировую прессу, уже ничего для нее не значили. Даже набеги на модные салоны Ворта и других кутюрье не могли утешить несчастную, ведь она потеряла не просто призвание и славу – она потеряла саму себя. Поначалу моя подруга бросилась скупать платья, туфли и шляпы с тем неистовством, что сопровождает чувство долгожданной свободы и богатства, о котором можно было только мечтать в то время, когда я, Пенелопа, осиротевшая дочь приходского священника, жила вместе с ней в скромной лондонской квартире в районе Сефрен-Хилл.
Однако чудесным платьям – увы! – не суждено было увидеть огней рампы. Во французском обществе к моей подруге обращались «мадам Нортон». Никто не знал, что под образом никому не известной жены английского юриста, переведенного в Париж по долгу службы, скрывается Ирен Адлер, примадонна родом из Америки, чей прекрасный голос и удивительная красота принесли ей всемирную славу и вызывали всеобщий восторг. А если бы кто-то и узнал в ней знаменитую певицу, моя подруга, несомненно, убедительно доказала бы, что это ошибка, тем самым навсегда расставшись со своим великим прошлым.
Что же касается ее хваленого дара к раскрытию загадочных преступлений, его Ирен тоже оставила далеко позади вместе с Сефрен-Хилл и Бейкер-стрит.
Ирен Адлер – моя подруга и прежняя соседка по комнате, некогда оперная примадонна и актриса, успевшая побывать и сыщиком-любителем, – имела все, к чему стремится тридцатилетняя женщина: красивого и верного мужа; деньги, которых хватало на безбедную жизнь; неувядающую красоту и наряды, призванные эту красоту подчеркнуть… Короче говоря, у бедняжки оставалась целая куча времени, чтобы занять чем-то полезным свои прекрасные руки, столь искусно играющие на рояле, – и ровным счетом ни одного ст́оящего дела.
Порой даже мнимая смерть причиняет острую боль.
– Ирен, ты спятила?
Подруга доставала из гардероба шали, туфли, брюки и разбрасывала их по всей спальне.
– Спятила? – Раскрасневшаяся Ирен оторвалась от своих трудов. – И не говори! Как мне вообще взбрело в голову накупить столько одежды? Никак не могу отыскать одной вещицы.
Она вновь зарылась в груду тесемок и корсетных лент, напомнив мне нашего черного кота Люцифера – тот столь же усердно атакует ковер, обустраивая себе уютное спальное местечко. Не успела я подумать о нашем питомце, а он уже тут как тут – ловит когтями разлетающуюся в разные стороны тесьму.
– Ирен, умоляю! Calmez-vous, s’il-vous-plait[5].
Она тотчас обратила на меня внимание, что случалось всякий раз, стоило мне только заговорить по-французски, – должно быть, из-за моего ужасного акцента.
– А вот и не успокоюсь! И твой французский мне в этом уж точно не поможет, Пенелопа. Он, знаешь ли, еще больше выводит меня из себя! Да где же они, черт их дери? Когда они мне так нужны!
Я решила помочь подруге и принялась чистить отвергнутые ею вещи. Несчастный кот устроился на обюссонском ковре, где, словно по чистой водной глади, плясали блики полуденного солнца.
