— Конечно разбираюсь. — Бенедикт произнес «ваз-биваюсь». — Я бы хотел, чтобы ты как-нибудь взглянул на мою к-коллекцию. — Он вежливо добавил: — И вы тоже, инспектор Квин.
— Спасибо, но меня можете исключить, — отозвался инспектор. — В том, что касается искусства, мой сын называет меня абсолютным невеждой. Разумеется, за моей спиной — он слишком хорошо воспитан, чтобы говорить такое в глаза.
— Я тоже вряд ли это выдержу, Джонни. — Эллери покосился на отца. — Никак не могу привыкнуть к неравному распределению богатств.
— А как насчет неравного распределения мозгов? — осведомился Бенедикт. — Судя по тому, что я читал о деле Глори Гилд,[17] не упоминая уже о д-других чудесах твоего ума, ты троюродный брат Эйнштейна. — Что-то в лице Эллери изгнало шутливые нотки из голоса Бенедикта. — Я с-сказал что-то не то?
— Эллери переутомился, — быстро объяснил его отец. — Дело Гилд оказалось нелегким, а до того он совершил кругосветное путешествие с исследовательскими целями, побывав в таких местах, где не принимают жалобы на клопов и пищу, вызывающую понос. В результате он выбился из сил. У меня скоро отпуск, и мы подумывали о том, чтобы отдохнуть пару недель в каком-нибудь тихом местечке.
— Обратитесь к Джонни, — сказал Марш. — Он знает все такие места — особенно те, которые не фигурируют в рекламных проспектах.
— Нет уж, спасибо, — промолвил Эллери. — Места Джонни мне не подойдут.
— У тебя сложилось обо мне превратное мнение, Эллери, — запротестовал Бенедикт. — Какой сегодня день?
— Понедельник.
— А число?
— 23 марта.
— Перед тем как полететь в Лондон — это было 19-го, если хочешь проверить, — я побывал в Валенсии на празднике святого Иосифа. К-клево? До того я посетил весеннюю ярмарку в Вене, а еще раньше — кажется, 3-го числа — был в Токио на кукольном фестивале. Как тебе это? Вполне к-культурно, не так ли? Эл, я опять хвастаюсь?
— Продолжай в том же духе, Джонни, — посоветовал Марш. — Такое хвастовство поддерживает твой имидж. Это может пойти на пользу.
— Мы с папой подумывали о чем-то менее… э-э… изысканном, — сказал Эллери.
— Свежий воздух, долгие прогулки, рыбная ловля, — подхватил инспектор Квин. — Вы когда-нибудь ловили рыбу, мистер Бенедикт? Я имею в виду — в одиночестве, в горной речке, с удочкой, которая не стоит триста долларов. Простые удовольствия для бедных — вот что нам нужно.
— Тогда можете называть меня доктором, инспектор, так как у меня имеется рецепт для вас обоих. — Бенедикт посмотрел на Марша. — Догадываешься, о чем я, Эл?
— Еще бы, — усмехнулся Марш. — А вот Эллери ни за что не догадается.
— О чем? — спросил Эллери.
— У меня имеется поместье в Новой Англии, — объяснил Джонни Бенедикт, — о котором известно очень немногим. Никакого шика, много д-деревьев, чистая речка, где полно рыбы, — я наловил кучу удочкой, которую сам сделал из еловой ветки, инспектор, — и уютный коттедж для гостей примерно в четверти мили от главного дома. Я уверен, Эллери, что вам с отцом там понравится. Можете пользоваться коттеджем сколько хотите. Обещаю, что никто вас не побеспокоит.
— Не знаю, что и сказать… — начал Эллери.
— Зато я знаю, — прервал инспектор. — Огромное спасибо!
— А где именно в Новой Англии?
Бенедикт и Марш обменялись ироничными взглядами.
— В маленьком городке, — ответил Бенедикт. — Сомневаюсь, Эллери, чтобы ты когда-нибудь слышал о нем. Он называется Вайтсвилл.
— Вайтсвилл? — Эллери сделал паузу. — Ты имеешь в виду Райтсвилл? И у тебя там поместье, Джонни?
— Уже много лет.
— Но я никогда не знал…
— Я же говорил, что не распространялся об этом. Купил его через подставное лицо, чтобы было где отращивать волосы, когда мне все это осточертеет, — а такое бывает чаще, чем ты думаешь.
— Прости, Джонни. — Эллери виновато хлопнул себя по груди. — Я был форменной вонючкой.
— Местечко скромное и вполне буржуазное — в стиле моего прадеда, который, между прочим, был плотником.
— Но почему именно Райтсвилл?
Бенедикт усмехнулся:
— Ты достаточно его разрекламировал.
— Райтсвилл служит мне личным рецептом от недуга, который периодически меня беспокоит.
— Как будто он этого не знает! — сказал Марш. — Джонни шел по следам твоих приключений, Эллери, как Марк Антоний за Цезарем. Особенно его интересуют райтсвиллские истории. Он постоянно проверяет их в поисках ошибок.
— Это, джентльмены, похоже на возобновление прекрасной дружбы,[18] — сказал Эллери. — А ты уверен, что мы не потесним тебя, Джонни?
Они прошли через освященный веками ритуал протестов и заверений, обменялись рукопожатиями, а тем же вечером посыльный доставил конверт с двумя ключами и запиской:
«Дорогой брюзга! Меньший ключ от гостевого коттеджа, а больший — от большого дома на случай, если вам понадобится войти туда за жратвой, выпивкой, одеждой или еще чем-нибудь (впрочем, это добро имеется и в коттедже, хотя и не в таком изобилии). Можете пользоваться чем хотите в обоих домах. Сейчас там пусто (у меня нет управляющего, хотя старикашка по имени Моррис Ханкер временами наведывается из города проверять, все ли на месте), а судя по мрачному настроению, в котором ты пребывал сегодня, тебе пойдет на пользу целительное одиночество, которое может предоставить мое убежище в Райтсвилле. Bonne chance,[19] и не ворчи на твоего старика — он выглядит так, как будто ему тоже не помешает отдых.
Твой Джонни.
P. S. Возможно, я вскоре туда нагряну, но вас не побеспокою, если вы сами того не захотите».
* * *
В начале первого следующей ночи Квины приземлились в райтсвиллском аэропорту.
Беда Райтсвилла — а Райтсвилл, по мнению Эллери, генерировал беду — заключалась в том, что он предательски шагал в ногу с двадцатым веком.
В том, что касалось его любимого городка, Эллери был крайним консерватором, практически реакционером. Он привык к вечерним концертам духового оркестра по четвергам в Мемориальном парке со свистульками из арахиса и попкорна, чирикающими, как возбужденные птички, к улицам, где ребята поглядывали на застенчивых девушек, к фермерам, приехавшим на собрание в лучших костюмах, к субботним рыночным дням, когда черно-красные фабрики Лоу-Виллидж закрывались, а торговля в Хай-Виллидж била ключом.
Особую привязанность Эллери испытывал к круглой главной площади с окружающими ее двухэтажными зданиями (за исключением пятиэтажного отеля «Холлис» и гостиницы «Апем-Хаус», построенной еще в период Войны за независимость и располагавшей тремя этажами с мансардой) и с потрепанным временем памятником Джезрилу Райту, основавшему Райтсвилл на месте покинутого индейцами поселения в 1701 году, — бронзовой статуе, давно покрывшейся ярь-медянкой и таким количеством птичьего помета, что стала напоминать современную скульптуру, с поилкой у основания, откуда пило полдюжины поколений райтсвиллских лошадей. Площадь походила на колесо с пятью спицами, отходящими от ступицы: Стейт-стрит, Лоуэр-Мейн, Вашингтон, Линкольн, Аппер-Дейд-стрит, наиболее впечатляющей из которых была Стейт-стрит с ее почетным караулом вековых деревьев, увенчанной золотым куполом ратушей из красного кирпича, зданием окружного суда (сколько раз Эллери шагал по переулку к боковой двери, ведущей в полицейское управление Райтсвилла!), библиотекой Карнеги на другой стороне улицы (где все еще можно было отыскать книги Хенти, Ричарда Хардинга Дейвиса и Джозефа Хергесхаймера), Торговой палатой, зданиями Райтсвиллской электрокомпании и телефонной компании севера штата, а в самом конце, у входа в парк, мемориалом павшим на мировых войнах и помостом для духового оркестра Американского легиона. В эти дни площадь демонстрировала некоторые прекраснейшие плоды городского наследия — надписи маленькими золотыми буквами «Президент Джон Ф. Райт» на пыльных окнах Райтсвиллского национального банка, старый магазин Блуфилда, указатель с надписью «Миникин-роуд», видимый из углового окна магазина «Бон-Тон», и полдюжины других имен, происходящих от семейств основателей.
Аппер-Уистлинг-авеню, которая пересекала Стейт-стрит в одном квартале в северу от площади, тянулась к Хилл-Драйв, где находились старейшие в городе жилые дома (еще более древние строения, ветхие уже во время первого визита Эллери, располагались в дальнем конце Стейт-стрит). Аппер-Дейд-стрит поднималась на северо-запад к Норт-Хилл-Драйв, где размещались поместья райтсвиллских нуворишей (таковыми, с точки зрения Райтов, Блуфилдов, Дейдов, Грэнджонов, Миникинов, Ливингстонов et al,[20] являлись те, кто накопил состояние после президентства Ратерфорда Б. Хейса).
От всего этого оставалось очень мало. Фасады магазинов на площади напоминали торговые здания на бульваре Вентуры в долине Сан-Фернандо, отходящей от Голливуда, всегда повергавшие Эллери в ужас — высокомерные модернистские сооружения из стекла, штукатурки, красного дерева и неона, полностью подавляющие лавчонки, которые теснились позади. «Холлис», рискнувший установить новый навес над входом только перед Второй мировой войной, опрометчиво предпринял косметический ремонт фасада, сделавший его (по мнению Эллери) до отвращения современным. Универмаг «Нью-Йорк» и аптека в Хай-Виллидж исчезли, а «Бон-Тон», захвативший все пространство между Вашингтон- и Линкольн-стрит, также осуществил перестройку и, к ужасу Эллери, стал напоминать «Корветтс»[21] в миниатюре. Склада оборудования на случай атомной войны, разумеется, больше не существовало, и восточная дуга площади обновилась почти полностью.
