Те, конечно, изъявили полнейшее согласие.
Викарио, хлопнув по плечу горячо рассуждавшего о чем-то в стороне, сильно подвыпившего Медерика, сказал ему на ухо:
– Ты знаешь, что Марсьяк должен драться через час?
– Что за припадок храбрости! А с кем дерется он? – спросил Медерик.
– С субъектом, которого он совершенно не знает. Господина этого мы видим в первый раз, но ты должен быть его секундантом.
– Почему бы нет? А кто он такой?
– Кажется, американец, только из южных.
– Француз должен всегда оказывать поддержку американцу, особенно если он его совсем не знает, – изрек Медерик.
Спокойно, без шума вышли все шестеро из зала.
Спускаясь по лестнице, Марсьяк шепнул что-то Викарио на плохом испанском языке.
Через пять минут, заехав за оружием к Карлевалю, противники уже катили по дороге к Медону.
– Я напишу преинтересную хронику, – бормотал заплетающимся языком Медерик.
Хорош летом восход солнца в лесу. Веселое чириканье только что проснувшейся птицы. Горячие ласки солнечных лучей, обливающих ярким, ослепительным светом и скромную, стыдливую фиалку, и душистый ландыш, и ароматную листву зеленого леса. Все вокруг ликует и веселится, и этот праздник природы праздником же откликался и в душе человека.
Бедняк, растянувшийся на зеленой мураве Медонского леса, испытывал, вероятно, такое же чувство. Сладко потягиваясь и позевывая, он философствовал, нисколько не тяготясь тем, что у него не было квартиры:
– Да будь у меня моя прежняя комната в Сен-Дени, я бы не смог наслаждаться этим чудным зрелищем!
Подымаясь с сырой земли и расправляя свои онемевшие члены, он прибавил:
– Прочь, ревматизмы! Будет еще и ваше время, только попозже… А то, пожалуй, слишком дорого обойдется мне созерцание красот природы. А ведь и хорош же этот Медонский лес!
Затем, печально склонив голову, он прибавил:
– Хорош-то он хорош, но не для человека, который не ел целые сутки, да и сейчас не знает, будет ли ему хоть что-нибудь перекусить. От воздуха свежего, что ли, так есть хочется? Желудок мой пуст и настойчиво требует немедленного подкрепления. Вот мука! Признайся, мой бедный Фрике, что человек – существо, далеко не совершенное! Увы! Он не может питаться тем, что природа дает ему в сыром виде.
Говоря так, Фрике – мы уже знаем его имя – глядел завистливым взглядом на беспечных воробьев, без умолку чирикавших и весело перепрыгивавших с ветки на ветку.
– Эти воробьи счастливые, сытые, а я – беден, – худое лицо бедняги вытянулось, печальный и пристыженный глядел он на роскошный праздник природы.
Фрике – это, собственно говоря, было не имя, а прозвище. Фрике (горный воробей) завидовал в эту минуту своим маленьким собратьям, которые прыгали и порхали перед ним весело и беззаботно. Позже мы узнаем, почему было дано ему это прозвище – Фрике.
Он был очень худ, этот несчастный, желавший даже превратиться в травоядное, худ и плохо одет. На нем была блуза, когда-то синяя, но теперь цвета неопределенного, дырявые панталоны, стоптанные башмаки и мятая фуражка.
Но, несмотря на скромный наряд – попросту лохмотья, этот лесной бродяга имел очень приятную, симпатичную наружность. Этому Фрике было едва ли восемнадцать лет, и потому он относился беззаботно ко всем бедам и невзгодам своей неприглядной жизни; но голод брал свое, поправив обтрепанный пояс, парижский гамен проговорил со вздохом:
– Сам виноват. Надо было держаться мосье Лефевра. Там тебе было хорошо… Там обедают, и обедают сытно каждый день.
Заложив руки в карманы, насвистывая веселую шансонетку, Фрике собрался было отправиться на поиски кусочка насущного хлеба. Но только он сделал шаг, как неожиданно раздался выстрел.
– Ого! – прошептал оборвыш, чутко напрягая слух. – Я не один прогуливаюсь тут, есть и другие охотники до природы, надо взглянуть.
И, осторожно ступая по сухим сучьям и раздвигая густые ветви, Фрике стал подкрадываться к тому месту, откуда раздался выстрел. В широкой просеке он скоро увидел незнакомых людей. Их было шестеро.
Мы узнали бы в них веселую компанию, ужинавшую у Бребана.
– Однако! Я воображал встретить одного, а тут их собралось полдюжины! – изумился оборванный фланер. – А-а! Это дуэль! Странное времяпрепровождение, нечего сказать! Ну, да нет худа без добра. Это все-таки немного развлечет меня, и я забуду хоть на время свой неотвязный голод.
Говоря так, Фрике выбирал себе укромное местечко в густой чаще, чтобы в спокойствии насладиться предстоящим зрелищем.
Хотя личности эти были ему совершенно незнакомы, Фрике сразу отличил противников от секундантов: лица первых были более серьезны и озабоченны, тогда как последние с самым веселым, беспечным видом занимались необходимыми приготовлениями; люди эти приехали, казалось, на веселую прогулку.
Молчаливый незнакомец, выведенный из себя дерзкой привязчивостью Марсьяка, сидел на стволе срубленного дерева как раз против притаившегося за кустом оборвыша. Лицо его было серьезно, но спокойно.
О чем думал он в настоящую минуту?
Наш гамен – мы называем его так, только сообразуясь с отличительными свойствами его натуры, но никак не возраста, потому что в восемнадцать лет парижанин уже не ребенок, – наш гамен задавал себе этот же вопрос. Не отдавая себе отчета – почему, он интересовался судьбой этого человека, он уже симпатизировал ему.
– Славный малый этот долговязый, – рассуждал про себя Фрике, не привыкший критически относиться к своим чувствам. – Мне его будет очень жаль, если с ним приключится беда. Он совсем не похож на тех двоих: вот так рожи! Особенно у этого черномазого.
Он говорил о Карлевале и о смуглом Викарио, заряжавших оружие.
– Послушайте, Марсьяк, дайте же мне что-нибудь, из чего бы я мог устроить пыж, – сказал испанец.
Марсьяк, пошарив в кармане, вынул какую-то ненужную бумажку, обрывок журнала или простой оберточной бумаги, и подал его черномазому Викарио.
– А ведь они зарядили только один пистолет, – сказал себе оборванец, зорко следивший из своей обсерватории за всеми их действиями. – В большом свете, может быть, всегда так делается, но все же это очень странная манера драться.
Медерик, теперь уже окончательно протрезвившийся, рассуждал между тем с Марсьяком и Буа-Репоном, несколько в стороне от просеки.
– Вы, однако, заставляете нас черт знает что выделывать, любезнейший Марсьяк! – говорил он.
– Удивляюсь, что умный, благородный человек находит странным, что я хочу наказать негодяя за его дерзость, – пожал плечами Марсьяк.
– Я не требую, чтобы вы разыгрывали из себя труса; но, конечно только между нами, любезнейший Марсьяк, сознайтесь, что не он вызвал вас на ссору и что вы выказали уже такую совсем не свойственную вашей натуре щекотливость, что…
– Но зачем же вы согласились быть секундантом этого мосье, когда не признаете оскорбление достаточно серьезным?
– Однако, вы неподражаемы, Марсьяк! Да сознавал ли я, что делаю, когда Викарио повез меня сюда?.. Дуэль эта в ту минуту представлялась мне только экстравагантной, но теперь я нахожу ее нелепой.
– Ну, это уже слишком сильно, любезный Медерик.
– Слова мои искренни, друг мой. Двухчасовая прогулка в экипаже заметно освежает голову, и я теперь прекрасно понимаю, что, приехав сюда, я сделал непростительную глупость.
– Но, может быть, уже немного поздно сознаваться в этой глупости? – возразил со смехом Марсьяк.
– Противник ваш принадлежит, по-видимому, к хорошему обществу; а благовоспитанные люди легко прощают друг другу нечаянно сорвавшееся, необдуманное слово, к тому же еще приправленное винными парами.
– Довольно об этом! – резко оборвал его Марсьяк. – Если я дерусь с противником, даже не зная его имени, значит, считаю его достойным себя, и если сам позаботился о том, чтоб достать ему секундантов, значит, уверен в том, что он не посрамит их.
– Факты сложились не в пользу вашего противника, и потому ему, действительно, нельзя не сочувствовать.
– В таком случае, почему же вы не идете посюсюкать с этим симпатичным человеком, – ему же скучно одному.
Медерик подошел к незнакомцу, который, устремив рассеянный взгляд в пустое пространство, был углублен в какие-то думы, далекие от причины такой ранней прогулки в Медонском лесу.
– Милостивый государь, прошу извинить меня, может быть, не вовремя прерываю ваши думы, но я один из ваших секундантов, и так как нахожу поединок, имеющий произойти, более чем странным, то считаю себя, обязанным обратиться к вам за некоторыми необходимыми разъяснениями, – проговорил он, раскланиваясь с ним.
– Разъяснений, к сожалению, не могу дать никаких, сударь… Могу только выразить вам живейшую признательность за то, во-первых, что вы не отказались быть секундантом человека, совершенно вам неизвестного, а во-вторых, и за то, что вы избавляете этого человека от необходимости прибегать ко лжи, называя вам имя, которое не было бы его именем.
