– Вы сравниваете меня с механизмом, с тонко настроенным инструментом, утверждая, что любовь послужит для подобного инструмента песчинкой и выведет его из строя, – дружески подтрунивая, произнес Холмс. – Каков слог! Вы пишете о чувстве, являющемся побудительным мотивом поступков девяти десятых всего населения земного шара, но на уме у вас только романтика!
– А что плохого в том, чтобы быть слегка романтичным в этом грубом суровом мире?
– Ничего, если ваши чувства не противоречат фактам и не мешают адекватно воспринимать окружающую действительность.
– Да как вы такое можете говорить? – не сдержал я возмущения. – Факты – это одно дело, а чувства – совсем другое. Между ними нет ничего общего. Вспомните о тех, кто любит вопреки всему, любит, зная, что объект их воздыханий – бессердечный убийца.
– Об этом, Уотсон, я вам и толкую. И в этом смысле вы, безусловно, правы – я не могу воспротивиться доводам разума. Я не могу позволить себе забыть обо всем при виде смазливого личика. Кроме того, с чего вам вдруг понадобилось объяснять читателям причины, в силу которых я предпочитаю одиночество? Я ведь далеко не первый, кто отказывается от женского общества ради умственного совершенствования.
– В самую точку, Холмс, – подхватил я. – Вы сейчас ухватили самую суть. Почему вы считаете, что общение с противоположным полом для вас автоматически означает деградацию?
– Потому что подавляющее большинство женщин – препятствие для умственного развития.
– Препятствие? О чем вы? Неужели вы настолько холодны, что считаете добрую половину человечества всего-навсего помехой?
Холмс едва улыбнулся, как это обычно случалось, когда я не мог понять очевидного:
– Я отдаю себе отчет в том, что в данном вопросе вас никак нельзя назвать человеком беспристрастным. Я помню ваши чувства к Мэри Морстен, ставшей впоследствии вашей супругой. Увы, она оставила нас, и я совершенно искренне сочувствую вашей утрате. Да, она была превосходной женщиной, заслуживавшей наивысших похвал. Но зачем нам останавливаться на пусть и прекрасных, но все же исключениях из правил? Признайте, что в целом картина весьма удручающая. Вы можете представить, как обычная женщина сопровождает меня в одной из моих многочисленных вылазок и бродит со мной по улицам ночного Лондона? Каково бы ей пришлось в глухих предместьях, где нам с вами доводилось бывать? Представьте ее посреди зарослей в платье со шлейфом длиной в тридцать ярдов и шляпке с вуалью. Сможет ли она, получив от меня в полночь записку, взять револьвер и отправиться мне на помощь, как это неоднократно делали вы? К тому же подавляющее большинство женщин то и дело падают в обморок, дай им только повод. Спрашивается, чего мне ждать от леди в тот час, когда ей будет угрожать смертельная опасность?
– Но ведь нам доводилось в ходе расследований встречать смелых женщин! – возразил я.
– Вы правы. Судьба порой сводила нас с дамами, достойными всяческого восхищения. В первую очередь я имею в виду тех, кого рок заставил полагаться исключительно на собственные силы. Вспомните, сколь спокойно, сколь достойно ваша будущая супруга отреагировала на известие о том, что является наследницей огромного состояния, и сколь нежны и искренни были ее чувства к вам, доктору с достаточно скромным доходом. Однако даже она упала в обморок, когда дело подошло к развязке. Кстати, вы об этом написали целую повесть, «Знак четырех».
Я покраснел от того, сколь безжалостно мой друг выдернул на свет божий воспоминания, так много значившие для меня.
– Ирен Адлер в обморок не падала, – в смущении пробормотал я.
– Именно об этом я и толкую, Уотсон! Она не падала в обморок. Нисколько не сомневаюсь, она выжила в крушении поезда. Не из того она теста, чтобы погибнуть в подобной катастрофе. Шансов сгинуть у нее было не больше, чем у меня во время схватки с профессором Мориарти. Люди такого склада, как Ирен Адлер, умирают иначе, в их смерти нет места фатуму и случайности.
– Вы утверждаете, дружище, что и сейчас руководствуетесь логикой, а не чувствами? – поддел я сыщика.
– Исключительно логикой и ничем другим. Взгляните на факты. Ирен Адлер неоднократно демонстрировала незаурядные способности управлять окружающими ее людьми и, таким образом, определять ход развития событий. Она оказалась достаточно проницательной, чтобы просчитать грядущий брак короля Богемии, и достаточно мудрой, чтобы расстаться с государем, поняв, что он не собирается вести ее под венец. При этом Ирен понимала – ей надо подстраховаться, и поэтому прихватила с собой фотографию, на которой она была запечатлена вместе с ним. Когда же его величество обратился за помощью к вашему покорному слуге, она не просто вовремя вычислила, что на нее и фотографию ведется охота. У нее хватило смелости и наглости выследить нас – а мы, напоминаю, были переодеты – и пожелать мне спокойной ночи прямо на пороге моего собственного дома, прикинувшись, чтобы мы ее не узнали, молодым человеком. – Холмс, попыхивая трубкой, откинулся в кресле, окутав себя табачным дымом, словно паровоз паром. – Как говорил король Богемии: «Что за женщина!» И правильно говорил.
– На мой взгляд, она просто беспринципная аферистка. Пусть и очень дерзкая, – заметил я, все еще пытаясь защитить мою славную Мэри.
– В нашем обществе, конечно, осуждается мужчина, у которого несколько любовниц, но аналогичный грех отчего-то становится куда более тяжек, если речь заходит о женщине. Она сразу оказывается аферисткой и развратницей. По-моему, это в высшей степени несправедливо, – грустно улыбнулся Холмс. – Как вы там написали в своем рассказе? «Покойная Ирен Адлер, не внушавшая доверия и пользовавшаяся сомнительной репутацией». А еще вы ее именуете авантюристкой. Лет двести назад так называли женщин, живущих сообразно собственным желаниям, – в отличие от ведущих себя схожим образом богатых и влиятельных мужчин. Мне кажется, вы несправедливы к Ирен. Впрочем, пишите о ней так, как вам заблагорассудится, – вы, как писатель, имеете на это право. Что же касается ее смерти, то это лишь слух, и он будет оставаться слухом, пока не появятся доказательства. Нет, Уотсон, я считаю, что наша роль в этой пьесе еще не отыграна до конца, как и роли других, второстепенных актеров. Ах, будь она мужчиной, я сразу раскусил бы ее, стоило ей пожелать мне доброй ночи! Мы, мужчины, склонны недооценивать женский пол, и Ирен этим умело пользуется. Вы не найдете женщин, равных ей.
– Да вы же восхищаетесь ею! – бросился я в атаку, желая напомнить Холмсу, что Ирен Адлер выступала его противницей.
– Восхищаюсь, Уотсон, – признал мой друг. – Но причиной моего восхищения являются отнюдь не только и не столько нежные чувства. Впрочем, я понимаю, что и вам, и вашим читателям куда больше пришлось бы по вкусу, будь мои чувства к ней исключительно амурного свойства. Видите ли в чем дело: я полагаю, что она бежала из Англии не потому, что у нее на хвосте был король Богемии, и не потому, что еще немного – и она оказалась бы у меня в ловушке. Я подозреваю, что существовали и другие причины, к которым имеет отношение загадочный мистер Годфри Нортон. – Холмс сощурился, и в его глазах полыхнул огонь. – Ирен не погибла, Уотсон, и я в этом нисколько не сомневаюсь. Готов поручиться собственной жизнью.
Я сидел молча, потрясенный тем, с каким жаром произнес эти слова мой друг. Из собственного опыта мне было известно: когда Холмс выражает уверенность подобным образом, он никогда не ошибается. Дело в том, что знаменитый сыщик обладал не только проницательным умом, но и, несмотря на собственную бесстрастность и неподверженность эмоциям, невероятными познаниями в области людской природы.
– Знаете, Холмс, – наконец промолвил я, – нам доводилось расследовать немало дел, в которых ключевую роль играли человеческие чувства. Думаю, вы помните, как страсть не раз доводила до ссор, преступлений, позора и смерти. К чему вам лишняя головная боль?
– Вы правы. Достаточно часто события, которые становятся побудительным мотивом и толкают человека к совершению преступления, уходят корнями в глубокое прошлое. Я говорю о всякого рода семейных тайнах, о жажде мести, пестуемой из поколения в поколение. В любом случае, в тех делах, которые мне порой приходится расследовать, именно события минувших лет определяют, кто станет преступником, а кто жертвой. Как раз эта особенность и вносит в происходящее оттенок мелодраматичности. Что же до моей роли в этом спектакле – здесь я драматург. Именно я поднимаю занавес, восстанавливаю логическую последовательность событий, которые, подобно звеньям, образуют единую цепь. И я бы многое отдал, чтобы узнать, каким образом сложился характер Ирен Адлер. Какие факторы и в какую очередь оказали на нее влияние, сделав ее такой, какова она есть? Объясните мне, как появляются на свет такие женщины, как она, и я стану проявлять к противоположному полу больше интереса!
