Питт поблагодарил его – не слишком усердно, дабы не привлекать лишнего внимания к этой внезапной перемене их ролей, – и взял со стола рапорт. Тот был написан аккуратным, каллиграфическим почерком. Все изложенные в нем факты выглядели четко и просто, это была всего лишь расширенная версия того, что уже сообщил ему Мёрдо. Пожар начался одновременно в четырех местах – на портьерах в кабинете, библиотеке, столовой и гостиной – и занялся очень быстро, словно ткань портьер была пропитана ламповым маслом или керосином. Подобно всем прочим в этом районе, дом освещался газовыми рожками, и как только огонь добрался до подводных трубок, они взорвались. У обитателей дома было мало шансов выбраться из пламени, если бы только их не разбудили в самом начале пожара и если бы они не выскочили наружу через служебное крыло.
Как следует полагать, миссис Шоу, по всей вероятности, задохнулась в дыму, прежде чем сгорела; а доктор Стивен Шоу был на вызове, у пациентки, в миле от дома. Слуги ничего не почувствовали, пока не прибыла пожарная команда и не разбудила их звоном своих колоколов, а потом пожарные приставили к их окнам лестницы и помогли всем вылезти наружу.
Было уже почти три часа дня, и дождь прекратился, когда Питт и Мёрдо постучались в дверь соседа, проживавшего справа от сгоревшего дома. Дверь отворили менее чем через минуту; открыл ее сам владелец, меленький человечек с аккуратно причесанными седыми волосами, откинутыми со лба и лежащими волнистой львиной гривой. Выражение его лица было весьма серьезным. Между бровей залегла складка, выдававшая озабоченность и беспокойство, а очертания рта, мягкие и четкие, не носили ни намека на чувство юмора.
– Добрый день, добрый день, – торопливо произнес он. – Вы ведь из полиции? Да, конечно, из полиции. – Мундир Мёрдо делал это его наблюдение ненужным, хотя он искоса смотрел на Питта. Человек обычно не помнит лица полицейских, точно так, как не помнит лица кондукторов или чистильщиков уличных канав, но отсутствие мундира было для него необъяснимым явлением.
Он отступил назад и чуть в сторону, давая им возможность войти внутрь.
– Заходите. Вы, конечно, хотите узнать, не видел ли я чего-нибудь. Естественно. Не могу понять, как это случилось. Такая аккуратная женщина! Ужасно! Газ, надо полагать. Я частенько думаю, что, наверное, лучше было бы не расставаться со свечами. Это гораздо приятнее и удобнее. – Он повернулся и повел их через довольно мрачный холл в большую гостиную, которая на протяжении многих лет явно служила ему кабинетом.
Питт с интересом огляделся вокруг. Комната носила явный отпечаток личности своего хозяина и многое могла о нем рассказать. Здесь имелись четыре очень неаккуратные книжные полки, наверняка заполненные так, как это было удобно хозяину, а вовсе не в целях украшения. На них царил полный беспорядок – свидетельство частого использования. Стопы бумаг были засунуты рядом с томами в кожаных переплетах, маленькие томики рядом с огромными фолиантами. Весьма романтическая картина в золоченой раме, изображающая сэра Галахада, опустившегося в молитве на колени, висела над камином, а напротив размещалась еще одна – леди Шаллотт[8] с цветами в волосах, плывущая по реке. На маленьком круглом деревянном столике рядом с кожаным креслом стояла изящная статуэтка конного крестоносца, по письменному столу были разбросаны распечатанные письма. На подлокотнике дивана в опасном равновесии покоились три газеты, по сиденью же были разбросаны газетные вырезки.
– Куинтон Паскоу, – торопливо представился хозяин. – Но вы, конечно, уже знаете, кто я. Проходите сюда. – Он нырнул к газетным вырезкам и убрал их в открытый ящик письменного стола, куда они свалились в хаотичном беспорядке, все смятые. – Присаживайтесь, джентльмены. Это просто ужасно! Просто ужасно! Миссис Шоу была прекрасная женщина. Ужасная утрата! Настоящая трагедия!
Томас осторожно присел на диван, не обращая внимания на шорох смятых газет, засунутых за спинку. Мёрдо остался стоять.
– Инспектор Питт. И констебль Мёрдо, – сказал он, представляя их обоих. – В какое время вы легли спать, мистер Паскоу?
У хозяина дома удивленно взлетели брови, но он тут же понял смысл вопроса.
– Да-да, я понимаю… Незадолго до полуночи. Боюсь, что я ничего не видел и не слышал, пока меня не разбудили колокола пожарной команды. Потом, конечно, шум самого пожара… Ужасно! – Он помотал головой, кидая на Питта извиняющийся взгляд. – Боюсь, я сплю довольно крепко. И теперь чувствую себя очень виноватым… Ох, боже мой! – Он засопел и заморгал, отвернувшись к окну, за которым был еще вполне виден дикий, запущенный и заросший сад, полный темно-желтых цветов ранней осени. – Если бы лег немного пораньше, даже на пятнадцать минут, я бы, наверное, увидел первые язычки пламени и поднял бы тревогу. – Он весь скривился, словно это видение ясно предстало перед его внутренним взором. – Мне ужасно жаль. Хотя что в нем пользы, в этом сожалении? Поздно уже сожалеть.
– А вы случайно не выглядывали на улицу в последние полчаса перед тем, как лечь в постель? – продолжил расспросы Питт.
– Я не видел пожар, инспектор, – сказал Паскоу чуть более резко. – И не вижу причин, чтобы вы меня так дотошно допрашивали. Я оплакиваю покойную миссис Шоу. Она была просто прекрасная женщина. Но никто из нас теперь ничего уже поделать не может, разве что… – Тут он снова засопел и надул губы. – Разве что сделать все, что в наших силах, для бедного доктора Шоу. Так я полагаю.
Мёрдо все переминался с ноги на ногу, а его глаза то и дело перебегали с Паскоу на Питта и обратно.
О трагедии очень скоро станет известно всем, так что Питт не видел никаких плюсов в том, чтобы соблюдать тайну. Он наклонился вперед, и газета за спинкой дивана снова зашуршала.
– Пожар вовсе не был несчастным случаем, мистер Паскоу. Конечно, взрыв газа еще более ухудшил положение, но отнюдь не был источником возгорания. Огонь занялся в нескольких местах одновременно. По всей видимости, возле окон.
– Возле окон? Что вы хотите этим сказать? Окна ведь не горят, инспектор! Вы вообще кто такой?
– Инспектор Томас Питт из участка на Боу-стрит, сэр.
– Боу-стрит? – Седые брови Паскоу снова удивленно поднялись. – Но Боу-стрит в Лондоне, далеко отсюда. Разве местная полиция не могла с этим справиться? С ней что-то не так?
– Все с ней так, – сказал Томас, с трудом сдерживая раздражение. Видимо, будет достаточно трудно поддерживать дружественную атмосферу при таких-то комментариях, да еще в присутствии Мёрдо. – Но суперинтендант полагает, что дело очень серьезное, и желает расследовать его как можно скорее. Начальник пожарной команды считает, что пожар вспыхнул возле окон, так, словно портьеры загорелись первыми, а тяжелые портьеры хорошо горят, особенно если пропитать их ламповым маслом или керосином.
– Бог ты мой! – Лицо Паскоу стало совершенно белым. – Вы хотите сказать, что кто-то намеренно устроил поджог… чтобы погубить… Нет! – Он яростно замотал головой. – Вздор! Полная чушь! Никому это не нужно – убивать Клеменси Шоу. Должно быть, они нацелились на доктора Шоу. А сам-то он где был, кстати? Почему его не было дома? – Он замолчал и с несчастным видом уставился в пол.
– Так вы видели кого-нибудь, мистер Паскоу? – повторил свой вопрос Питт, изучая сгорбленную фигуру хозяина. – Может, кто-то шел по дороге; может, какой-то экипаж проехал или телега? Может, свет мелькнул? Или еще что-то?
– Я… – Паскоу вздохнул. – Я вышел прогуляться в саду, прежде чем отправиться наверх. Я работал над одним докладом, и мне встретились некоторые затруднения. – Он прокашлялся, поколебался минутку, но тут эмоции пересилили, и слова потоком полились из его рта. – Этот доклад – опровержение нелепых и абсурдных утверждений Далгетти о короле Ричарде Львиное Сердце. – Тон его сразу смягчился при упоминании этого имени, стал прямо-таки романтически-нежным. – Вы ведь не знаете Джона Далгетти, да и откуда вам его знать… Это крайне безответственный человек, совершенно не умеющий сдерживаться, абсолютно лишенный должного чувства благопристойности и приличия. – Его лицо при этих словах даже сморщилось от отвращения. – У литературных критиков есть такая обязанность, понимаете? – Он посмотрел Томасу прямо в глаза. – Мы создаем определенное общественное мнение. Это имеет огромное значение – что именно мы предлагаем и продаем публике, что мы хвалим, а что критикуем. А Далгетти готов игнорировать или даже высмеивать все ценности истинного рыцарства и чести – и все это, видите ли, во имя свободы… Но на самом деле он ратует за полную распущенность, за излишнюю вольность, за нарушение всех и всяческих правил и норм. – Паскоу подскочил и замахал руками в воздухе, вроде как изображая эту самую вольность. – Он выступил в поддержку этой ужасной монографии Эймоса Линдси по поводу этой новой политической философии. Фабианское общество[9], так они себя именуют… Но то, что он пишет, – это призыв к настоящему анархизму! К сущему хаосу! Отнять собственность у людей, которые владеют ею по праву… Это воровство! Прямой и откровенный грабеж! Никто на такое не пойдет! Это означает кровопролитие прямо на улицах, если у этого общества появится достаточное число сторонников. – Он сжал челюсти в попытке унять свое возмущение. – Тогда англичане будут сражаться с англичанами на нашей собственной земле! А Линдси утверждает, что в этом есть некая естественная справедливость: отнять у одних частную собственность и поделить ее между другими, независимо от их усердия или честности. Даже вне зависимости от того, уважают ли они эту собственность, ценят ли ее, умеют ли ее сохранять… – Он пристально уставился на Питта. – Только подумайте, какие это принесет разрушения. И потери. И о чудовищной несправедливости подумайте. Все, для чего мы трудились, что мы берегли и о чем так заботились… – Его голос взлетел куда-то очень высоко, у него даже горло перехватило от избытка эмоций. – Все, что мы унаследовали от прежних поколений, вся эта красота, все эти сокровища прошлого, – все это, по мнению этого идиота Шоу, конечно же, должно пропасть!
