Эмброуз встретил меня у подножия лестницы и сопроводил в столовую.
Во главе стола помещался мистер Мидоукрофт в инвалидной коляске. По правую руку от хозяина сидела его суровая, молчаливая сестра. С медлительной торжественностью призрака она указала мне на пустующее место по левую руку от главы семейства. В это время в столовую вошел Сайлас Мидоукрофт, и Эмброуз нас познакомил. Я отметил сильное сходство между братьями, хотя старший был и выше ростом, и представительнее. Но в чертах лиц недоставало характера, оставалась некая недоговоренность. Я решил, что эти люди не выявили своих свойств, и — как добрые, так и дурные — они ждали подходящего часа и обстоятельств, чтобы проявить их в полной мере.
Я все еще разглядывал братьев. И их внешность, должен честно признаться, не слишком расположила меня в их пользу, когда дверь снова растворилась и еще один домочадец вступил в столовую, незамедлительно завладев моим вниманием.
Это был мужчина — невысокий, худощавый, жилистый и удивительно бледный для деревенского жителя, чья жизнь протекает на свежем воздухе. Кроме того, его лицо и по другой причине производило сильное впечатление. Нижняя часть его скрывалась под густой черной бородой и усами — и это во времена, когда было принято бриться и бороды в Америке встречались до чрезвычайности редко. Что же до верхней, то на ней горели блестящие карие глаза, исступленное выражение которых навело меня на мысль о психической неуравновешенности их владельца. Хотя все, что этот человек говорил и делал, было, на мой сторонний взгляд, вполне здраво, что-то в бешеном блеске его глаз заставляло думать, что в обстоятельствах необычайных или же в состоянии крайнего утомления даже людей, хорошо его знающих, он способен поразить действиями либо неожиданно жестокими, либо удивительно глупыми. «Немного сдвинутый» — этим широко распространенным выражением я определил свои впечатления от человека, появившегося в гостиной.
Мистер Мидоукрофт-старший, до того не проронивший ни слова, сам представил мне вновь прибывшего. При этом он бросил на сыновей взгляд, в котором читалось нечто вроде вызова, — и этот взгляд, отметил я с огорчением, был возвращен ему сыновьями той же монетой.
— Филип Лефрэнк, хочу представить вам моего управляющего, мистера Джаго, — произнес старик, по всей форме представляя нас друг другу. — Джон, а это мой молодой родственник по линии жены, мистер Лефрэнк. Он не вполне здоров и пересек океан, чтобы отдохнуть и переменить образ жизни. Филип, мистер Джаго — американец. Я надеюсь, у вас нет предубеждения против американцев? Подружитесь с ним. Садитесь рядом. — Он окинул сыновей тяжелым взглядом, и те снова ответили ему тем же. Они подчеркнуто отстранились, когда мистер Джаго прошел мимо, чтобы занять свое место подле меня, и перешли по другую сторону стола. Было ясно, что бородатый пользуется благорасположением старика и то ли за это, то ли по какой-то другой причине они ненавидят его всем сердцем.
Дверь снова отворилась. К компании присоединилась некая молодая леди.
Неужели Нейоми Коулбрук? Я взглянул на Эмброуза и прочел ответ на его лице. Нейоми Коулбрук, наконец-то!
Я сразу решил, что она хорошенькая и, сколько можно судить по внешности, славная. Чтобы дать о ней общее представление, скажу, что у нее были маленькая, аккуратно посаженная головка, яркие серые глаза, взор прямой и честный. Фигурка — элегантная и хрупкая, даже слишком хрупкая по нашим английским понятиям о красоте. Сильный американский выговор и редкое в Америке достоинство — приятно звучащий голос — примирил мое английское ухо с ее акцентом. Наше первое впечатление о людях есть, в девяти случаях из десяти, верное. Нейоми Коулбрук понравилась мне с первого взгляда, понравились ее приятная улыбка, сердечное пожатие руки, когда нас познакомили. «Если я полажу с кем-либо в этом доме, — подумал я, — то уж с тобой — непременно».
На сей раз мое пророчество оправдалось. В удушающе-враждебной атмосфере Морвик-фарм мы с хорошенькой американкой с начала до конца оставались подлинными друзьями.
Эмброуз отодвинул свой стул так, чтобы Нейоми смогла занять место между ним и его братом. Она слегка порозовела и, усаживаясь, посмотрела на него с нежным укором. Подозреваю, что под покровом скатерти молодой фермер пожал ей руку.
Ужин был не из веселых. Только мы с Нейоми оживленно переговаривались через стол.
По какой-то неведомой мне причине Джона Джаго, казалось, смущало присутствие его молоденькой соотечественницы. Он нерешительно поднимал на нее глаза, а потом, хмурясь, опускал их в тарелку. Когда я обращался к нему, он отвечал принужденным тоном. Даже беседуя с мистером Мидоукрофтом, он держался напряженно, и, судя по направлению его взглядов, настороженность эта относилась к двум братьям: он словно ждал от них какого-либо подвоха. Когда мы приступили к еде, я обратил внимание, что левая рука Сайласа перевязана, а позже приметил, что блуждающий взор карих глаз Джона Джаго, украдкой оглядывающего всех присутствующих за столом по очереди, с особым, циничным выражением останавливается на пораненной руке младшего из братьев.
Мое чувство неловкости, естественное для человека, впервые попавшего в дом, усугубилось, когда я обнаружил, что отец и сыновья обмениваются мнениями не напрямую, а через посредство мистера Джаго и мое. Так, когда мистер Мидоукрофт со злорадством рассказывал своему управляющему о какой-то давней ошибке в распоряжении пахотными землями, его глаза недвусмысленно указывали на объект его уничижительной критики — а именно на сыновей. Когда же сыновья, с недобрым смехом подхватив мое, брошенное вскользь и самое общее замечание о животных в целом, перевели разговор на конкретную неудачу в содержании коров, то они при этом в упор глядели на Джона Джаго. В подобных случаях, — а они возникали то и дело, — в разговор решительно вступала Нейоми, умело направляя его в безопасное русло. И всякий раз, когда она таким образом сохраняла за столом мир, меланхолическая мисс Мидоукрофт кисло оглядывала ее, явно, но молчаливо порицая за вмешательство. В жизни своей не сидел я в семейном кругу более безрадостном и разобщенном. На мой взгляд, зависть, ненависть, злорадство и жестокосердие производят впечатление самое отвратительное, именно когда прячутся под завесой приличий. Если бы не мой интерес к Нейоми и ее отношениям с Эмброузом — время от времени я перехватывал их мимолетные, нежные взоры, — никогда бы мне не высидеть этот ужин: я предпочел бы ему свой французский роман.
Наконец невыносимо долгая, напоказ изобильная трапеза подошла к концу. Мисс Мидоукрофт поднялась со своего места и все с той же торжественной медлительностью призрака отпустила мне мои грехи со словами:
— Мы тут на ферме ложимся рано, мистер Лефрэнк, желаю вам доброй ночи. — И, возложив свои костлявые руки на спинку коляски мистера Мидоукрофта, она на полуслове пресекла его обращенные ко мне прощальные речи и покатила в спальню так, словно это был прямой путь к могиле.
— Вы сейчас собираетесь в свою комнату, сэр? Если нет, смею ли предложить вам сигару? С позволения молодых джентльменов, разумеется?
Таким вот образом, с болезненным тщанием подбирая слова и сардонически-косым взглядом сопроводив ссылку на «молодых джентльменов», мистер Джаго выполнил свой долг гостеприимства. Извинившись, я отказался от сигары, и обладатель неестественно горящих глаз нарочито любезно пожелал мне спокойной ночи и покинул столовую.
Эмброуз и Сайлас приблизились ко мне с раскрытыми портсигарами в руках.
— Вы верно сделали, что сказали ему «нет». — заявил Эмброуз. — Никогда не курите с Джоном. Отравит.
— И не верьте ни единому его слову, — прибавил Сайлас. — Самый отъявленный лжец в Америке, не говоря уж обо всем прочем.
Нейоми укоризненно погрозила им пальчиком, словно перед ней были дети, а не широкоплечие фермеры.
— Что подумает о вас мистер Лефрэнк, — проговорила она, — если вы так отзываетесь о человеке, который пользуется доверием и уважением вашего отца! Ну, идите курить! Мне стыдно за вас обоих!
Сайлас безропотно скрылся. Эмброуз не тронулся с места, явно желая перед уходом помириться с ней.
Чтобы не мешать им, я отступил в дальний конец комнаты, где была стеклянная дверь, выходившая в маленький, ухоженный сад, прелестно залитый сейчас лунным светом. Я вышел наружу насладиться этим зрелищем и отыскал скамейку, укрытую в тени густого вяза. Никогда еще величественная гармония природы не казалась мне такой невыразимо торжественной и прекрасной, как сейчас, после всего, что я увидел и услышал. В этот момент я понял — или думал, что понимаю, — то безысходное отчаяние, которое в старые времена приводило людей в монастырь. Мизантропическая сторона моего характера (есть ли на свете больной, которому неведомо чувство отчуждения от себе подобных?) начала овладевать мною, когда я почувствовал легкое прикосновение к плечу и, обернувшись, обнаружил, что готов примириться с родом человеческим ради Нейоми Коулбрук.
