Город и дети постепенно рассеялись, он проснулся, ощутил себя в постели, но плач детей все еще звучал у него в ушах. Хотя он совсем стряхнул с себя сон, он все же продолжал слышать рыдания. Он вспомнил, что Джеффри спал этажом ниже, а детский плач доносился сверху. Он сел, чиркнул спичкой. И все звуки прекратились.
Мистер Уинберн не рассказывал дочери о своем сне и о том, что за ним последовало. Что это не было плодом его воображения, он был убежден. И действительно, вскоре, уже днем, он снова услышал плач. В камине завывал ветер, но это был совсем другой звук, ошибиться невозможно: жалобный, тонкий, разрывающий сердце детский плач.
Он обнаружил, что не он один слышал эти звуки. Случайно он подслушал, как горничная говорила кухарке: «Не ожидала я от няньки, что она может так обращаться с мистером Джеффри, что доведет его до слез. Этим утром я слышала, как он рыдал, даже сердце защемило». Джеффри явился к завтраку, а потом и к ланчу без признаков грусти: сияющий и счастливый; и мистер Уинберн теперь знал, что не Джефф, а другой ребенок плакал, и это его шаркающие шаги он слышал уже не один раз.
Лишь миссис Ланкастер ничего никогда не слышала. Ее уши не в состоянии были улавливать звуки из иного мира.
Однако она также испытала потрясение.
– Мамочка, – произнес Джефф жалобно. – Мне хочется, чтобы ты мне позволила играть с тем маленьким мальчиком.
Миссис Ланкастер оторвала глаза от своего письменного стола и улыбнулась:
– С каким маленьким мальчиком, дорогой?
– Я не знаю, как его зовут. Он был на чердаке, сидел на полу и плакал, и, когда меня увидел, убежал. По-моему, он застеснялся, – Джефф слегка усмехнулся, – совсем как маленький, и потом, когда я ушел в детскую, я увидел, что он стоит у двери и наблюдает, как я строю, и выглядел он ужасно одиноким и как будто очень хотел играть со мной. Я сказал: «Подходи, будем строить паровоз», но он ничего не ответил, только смотрел так, будто увидел целую кучу шоколадок, а мама не разрешила к ним прикасаться. – Джефф вздохнул, печальные личные воспоминания подобного рода, очевидно, всколыхнулись в нем. – Но когда я спросил Джейн, что это за мальчик, и сказал, что хочу с ним играть, она сказала, что в доме нет маленького мальчика и нечего рассказывать глупые сказки. Я больше не люблю Джейн.
Миссис Ланкастер поднялась.
– Джейн права. Здесь нет никакого маленького мальчика.
– Но я видел его. О, мамочка! Позволь мне играть с ним, он такой одинокий и несчастный. Я хочу помочь ему, сделать что-то, чтобы ему стало лучше.
Миссис Ланкастер собиралась что-то сказать, но ее отец покачал головой.
– Джефф, – произнес он очень мягко, – этот бедный мальчик одинок, и, может быть, ты способен что-то сделать для него, но ты должен сам придумать – что именно. Вот тебе вроде загадки. Понял?
– Потому что я уже большой мальчик и могу придумать самостоятельно?
– Да, потому что ты большой мальчик.
Как только сын вышел из комнаты, миссис Ланкастер нетерпеливо повернулась к своему отцу.
– Папа, это же абсурд. Поощрять мальчика верить в дикие россказни прислуги!
– Никто из слуг не рассказывал мальчику ничего подобного, – возразил мягко старик. – Он видел, что я слышал, а мог бы и увидеть, если бы был в его возрасте.
– Но это же такая чушь! Почему я не вижу и не слышу ничего такого?
Мистер Уинберн улыбнулся чуть загадочной усталой улыбкой и не ответил.
– Почему? – повторила дочь. – Почему ты заверил, что он может помочь этому… существу? Все это невообразимо, невозможно.
Старик бросил на нее задумчивый взгляд.
– Почему – нет? – проговорил он. – Помнишь ли ты эти слова:
Какая лампа дарит свет
Тем детям, что бредут во тьме?
«Слепая вера», – небеса в ответ.
У Джеффри есть он – слепая вера. Все дети наделены ею. Когда мы становимся старше, мы теряем ее – просто отбрасываем за ненадобностью. Порой, когда мы становимся довольно старыми, легкие отблески этой веры возвращаются к нам, но самым ярким светом лампа горит для нас в детстве. Вот почему, по-моему, Джеффри вполне может кому-то помочь.
– Ничего не понимаю, – растерянно пробормотала миссис Ланкастер.
– Я сам больше ничего не могу сделать. Тот… тот… ребенок в опасности и хочет, чтобы его освободили. Но как? Я не знаю, но ужасно думать об этом, и страдания этого ребенка разрывают сердце.
Спустя месяц после этого разговора Джеффри тяжело заболел. Восточный ветер был суровым, а мальчик не отличался крепким здоровьем. Доктор покачал головой и сообщил, что дело серьезное. С мистером Уинберном он был более откровенным и сказал, что дело совсем безнадежное. «Ребенок не поправится ни при каких обстоятельствах, – добавил он. – У него слишком запущенная болезнь легких».
Именно ухаживая за Джеффом, миссис Ланкастер обнаружила, что другой ребенок существовал. Сначала рыдания казались неотъемлемой частью ветра, но постепенно они начали выделяться, обрели определенность. Ошибиться было нельзя. Наконец она услышала их в момент полного затишья: ребенок рыдал – печально, безнадежно, разрывая сердце.
Джеффу становилось все хуже, и в бреду он снова и снова разговаривал с «маленьким мальчиком».
– Я хочу помочь ему освободиться, я сделаю это! – выкрикивал он.
Вслед за бредом наступила полная апатия, он забылся тяжелым сном. Джеффри лежал очень тихо, едва дыша, погруженный в забытье. Сделать ничего было нельзя, оставалось ждать и наблюдать.
Внезапно мальчик встрепенулся. Его глаза открылись. Он смотрел мимо матери на распахнутую дверь. Он попытался заговорить, и мать склонилась к его губам, чтобы слышать шелестящие слова.
– Все хорошо, я иду, – прошептал он и снова погрузился в забытье.
Внезапный ужас овладел матерью, она пересекла комнату, идя к отцу. Где-то неподалеку засмеялся другой мальчик. Радостно, звонко, ликующе, и серебристым эхом смех пронесся по комнате.
– Мне страшно, мне страшно, – стонала мать.
Старик покровительственно обнял ее за плечи. Внезапный порыв ветра заставил их вздрогнуть, и тут же снова, как прежде, наступила тишина.
Смех прекратился, но теперь они услышали новый звук, сначала еле уловимый, но постепенно все нарастающий, становящийся громким, так что они смогли различить его: шаги – легкие, мягкие шаги.
Топ-топ, шлеп-шлеп, топ-топ, шлеп-шлеп, они бежали – эти хорошо знакомые маленькие ножки. И тут – ошибиться невозможно – другие шаги присоединились к ним, быстрые и легкие.
Дружно они спешили к двери, туда, туда, за дверь, дружно, дружно, топ-топ, шлеп-шлеп, неслись невидимые ножки маленьких детей.
Миссис Ланкастер смотрела широко открытыми глазами на отца.
– Там их двое, двое!
Ее лицо стало серым от страха, она повернулась к кроватке в углу, но отец мягко ее придержал и усадил на место.
– Там, – сказал он просто.
Топ-топ, шлеп-шлеп – все легче и легче.
И потом – тишина.
