Пальцы мои лихорадочно сжимали лист бумаги, а глаза снова и снова пробегали по угрожающим фразам: «…Не делайте никаких движений… не кричите… иначе вы пропали…»
«Ну и ну! — думал я. — Это какая-то шутка, дурацкий розыгрыш».
Я чуть не рассмеялся, хотел даже громко расхохотаться. Кто же помешал мне в этом? Какой смутный страх сдавил мне горло?
По крайней мере надо задуть свечу. Нет, я не смог ее погасить. «Никаких движений или вы пропали», — сказано в записке.
К тому же, как я мог бороться с предчувствиями, которые зачастую влияют на нас сильнее самых точных фактов? Оставалось лишь закрыть глаза. Так я и сделал.
В ту же секунду в тишине послышался легкий шум, затем скрип. Звуки, как мне показалось, доносились из соседнего большого зала, где я разместил свой кабинет, отделенный от спальни лишь прихожей.
Приближение настоящей опасности чрезвычайно взбудоражило меня, казалось, я вот-вот встану, схвачу револьвер и брошусь в зал. Но я не поднимался: напротив, у левого окна зашевелилась занавеска.
Никаких сомнений: она зашевелилась. Вот опять шевелится! И я увидел — о! ясно увидел — между занавесками и окном очертания человеческой фигуры, которая, видно, не умещалась в столь узком пространстве, отчего ткань заметно топорщилась.
Этот человек тоже видел меня, определенно видел сквозь очень крупную сетку ткани. Тогда я понял все. В то время как другие уносили добычу, задача этого человека заключалась в том, чтобы держать меня на расстоянии. Встать? Схватить револьвер? Невозможно… Он был здесь! Стоит пошевелиться, вскрикнуть, и я пропал.
Дом содрогнулся от сильного толчка, затем послышались удары послабее, по два-три сразу, как будто молоток стучит по гвоздю и отскакивает. Или все так представлялось в моем разгоряченном мозгу? К ударам молотка примешивались другие звуки, стоял настоящий грохот, указывающий на то, что в доме орудовали без всякого стеснения и в полной безопасности.
Они были правы: я не двигался. Из трусости? Нет, скорее из-за того, что пал духом, совершенно не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. И конечно, свою роль сыграло здравомыслие, ибо, в конце-то концов, к чему тут бороться? С этим человеком десяток других, и они прибегут на его зов. Стоит ли рисковать жизнью ради того, чтобы спасти несколько ковров и безделушек?
Пытка длилась всю ночь. Невыносимая мука, жуткий страх! Шум прекратился, а я все ждал и ждал, когда он возобновится. А тот мужчина! Человек, следивший за мной, с оружием наготове! Я все время смотрел на него испуганными глазами. А сердце колотилось, пот градом катил по лбу и всему телу!
И вдруг, непонятно почему, мне стало удивительно хорошо: по бульвару проехала повозка молочника, я узнал ее по скрипу колес и одновременно почувствовал, что утренний свет пробивается сквозь закрытые ставни, за окном лучи солнца разгоняют тьму.
День уже пробрался в комнату. Проехали другие повозки. Растаяли ночные призраки.
Тогда я медленно, осторожно протянул руку к столику. Напротив ничто не шелохнулось. Я впился глазами в складку занавески, точно в то место, куда надо было смотреть, хладнокровно рассчитал движения и, быстро схватив револьвер, выстрелил.
Вскочив с кровати с возгласом облегчения, я бросился к занавеске. Ткань была прострелена, стекло тоже. Что же касается человека, в него я попасть не смог… по той простой причине, что там никого не было.
Никого! Значит, складка занавески, как гипноз, парализовала меня на всю ночь! А в это время преступники… В яростном порыве, сдержать который было невозможно, я отпер дверь, пересек прихожую, открыл другую дверь и ворвался в зал.
Но, переступив порог, оцепенел, оторопел, чуть не задохнулся от того, что поразило меня больше, чем отсутствие человека за занавеской: ничего не пропало. Все вещи, которые я считал украденными: мебель, картины, старинный бархат и шелк — все осталось на месте!
Непонятный спектакль! Я не верил своим глазам. Однако что же означал тот шум и грохот передвигаемой мебели? Я обошел всю комнату, осмотрел стены, проверил наличие так хорошо знакомых мне предметов. Ничего не пропало! И больше всего озадачивало меня то, что никаких свидетельств присутствия злоумышленников не осталось, никаких признаков, ни одного сдвинутого стула, ни одного следа ноги.
— Ну, полно, полно! — уговаривал я себя, обхватив голову руками. — Я же не сумасшедший! Я ведь в самом деле слышал все это!..
Самым тщательным образом, употребив самые скрупулезные методы обследования, я осмотрел зал. Оказалось, напрасно. Или точнее… но стоило ли считать это находкой? Под маленьким персидским ковриком, валявшимся на полу, я обнаружил карту, игральную карту. Это была семерка червей, похожая на все семерки той же масти из любой французской колоды, но она привлекла мое внимание одной довольно странной особенностью. На острие каждого из семи знаков в форме сердца была пробита дырочка, круглая и ровная дырочка, которую могли проткнуть шилом.
Вот и все. Карта и письмо, обнаруженное в книге. Больше ничего. Можно ли только на этом основании утверждать, что я стал игрушкой сонного бреда?
Весь день я обшаривал гостиную. Это была непропорционально большая для такого скромного особнячка комната, убранство которой говорило о странности вкусов того, кто ее строил. Паркет представлял собой мозаику из маленьких разноцветных кусочков, образующих большие симметричные рисунки. Той же мозаикой были выложены стены, но в виде панно: аллегорические сцены в стиле фресок Помпеи, византийских композиций, средневековой росписи. Вакх вскочил на бочку. Седобородый император в золотой короне держит меч в правой руке.
Прямо над головой, почти так же, как в мастерских художников, было встроено большое окно. По ночам оно всегда было открыто; вероятно, злоумышленники проникли внутрь через него, воспользовавшись лестницей. Но и этого нельзя было утверждать с полной уверенностью. От лестницы должны были остаться следы на вытоптанном грунте во дворе: их не оказалось. Траву на пустыре, окружавшем дом, тоже должны были примять: трава оказалась нетронутой.
Признаться, мне и в голову не пришло обратиться в полицию, настолько факты, которые мне пришлось бы излагать, выглядели неосновательными и абсурдными. Меня бы высмеяли. Но через день настала моя очередь писать хроникальную заметку в «Жиль Блаз», где я тогда работал. Поглощенный мыслью о моем приключении, я его полностью в ней изложил.
Статья не прошла незамеченной, но я ясно понял, что ее не приняли всерьез, решили, что это какая-то выдумка, а не подлинный случай. Сен-Мартены посмеялись надо мной. А Даспри, который знал немного толк в подобных делах, пришел ко мне, попросил рассказать о случившемся, попробовал разобраться… но, увы, безрезультатно.
Однако как-то утром у калитки зазвенел колокольчик, и Антуан пришел уведомить меня, что какой-то господин желает поговорить с хозяином. Имени своего он не назвал. Я попросил его подняться.
Это был мужчина лет сорока, жгучий брюнет с волевым лицом, его чистая, но поношенная одежда свидетельствовала о претензии на элегантность, которая не вязалась с довольно грубыми манерами.
Без лишних слов, хриплым голосом и с интонациями, выдававшими его социальную принадлежность, посетитель сказал мне:
— Месье, я здесь проездом, в кафе мне попался на глаза номер газеты «Жиль Блаз». Я прочел вашу статью. Она заинтересовала меня… очень заинтересовала.
— Благодарю вас.
— И я пришел к вам.
— О!
— Да, чтобы поговорить. Все ли приведенные вами факты точны?
— Абсолютно точны.
— Ни одна подробность не выдумана вами?
— Ни одна.
— В таком случае я, наверное, смогу сообщить вам кое-какие сведения.
— Слушаю вас.
— Нет.
— Что значит нет?
— Прежде чем я заговорю, мне необходимо проверить, точны ли мои данные.
— А как вы проверите их?
— Мне нужно побыть одному в этой комнате.
Я с удивлением посмотрел на него.
— Я не совсем понимаю…
— Эта мысль пришла мне в голову, когда я читал вашу статью. Некоторые детали удивительно совпадают с другим происшествием, о котором я узнал случайно. Если это ошибка, мне лучше хранить молчание. И единственный способ проверить мое предположение — оставить меня одного…
Что скрывалось за этим предложением? Позднее я припомнил, что, излагая свою просьбу, посетитель волновался, лицо его было встревоженным. Но в тот момент, хотя меня это и удивило, я не нашел ничего сверхнеобычного в таком предложении. К тому же меня просто распирало от любопытства.
— Хорошо, — ответил я. — Сколько времени вам понадобится?
— О! Минуты три, не больше. Через три минуты я вернусь к вам.
Я вышел из комнаты. Внизу достал часы. Прошла минута. Две минуты… Но что же гнетет меня так? Почему эти мгновения кажутся мне такими торжественными?
Две минуты с половиной… Две минуты три четверти… И вдруг раздался выстрел.
