Лоскутов резко расстегнул воротничок, опустил узел галстука и, шумно вздохнув, сел на крайний стул. Затем он вынул сигарету, но не закурил, а стал разминать ее, рассыпая на стол табак. Он поводил пальцем по светло-коричневой россыпи и уставился на Старбеева. Плотно сжал тонкие губы, и перекатывающиеся орешки желваков на скулах выдавали его волнение.
Он молчал долго. Вынул другую сигарету и опять не закурил, лишь оторвал фильтр и повертел меж пальцев. Наконец сказал:
— Неужели все так плохо? Скажи, Павел Петрович.
— Опасно, Николай Иванович…
Лоскутов болезненно сморщился.
— Ты уж сам оцени… — Старбеев подошел ближе. — Сейчас вижу: не сможешь. И не надо. Тебе лучше в своем кабинете подумать. Там твои права и обязанности. Там капитанский мостик.
— Три эс, говоришь… Самому страшно стало.
Лоскутов взъерошил волосы и сказал:
— Ты иди, Павел. Я посижу у тебя. Здесь еще звучат твои слова. Я послушаю их еще раз.
Старбеев медленно вышел из конторки и притворил скрипнувшую дверь.
Редактор газеты позвонил Мартыновой и попросил зайти. Она ждала этого вызова с трепетом новичка и обреченностью неудачницы. Ей показалось, что в голосе редактора прозвучали нотки недовольства. Треск, раздавшийся в трубке, усугубил тревожность короткого разговора.
Мартынова вошла в кабинет, все еще не справившись с дурным предчувствием, слыша толчки своего сердца.
Константин Сергеевич отложил верстку полосы, извлек из пухлой папки очерки Мартыновой и, чуть сощурив глаза, сказал:
— Прочитал. Даже два раза… Интересно. Вдумчиво, с яркой особинкой. Я бы сказал, с женской особинкой. И от этого у вас металл становится теплым. Будем печатать. — Редактор не любил однозначных оценок и всегда находил неожиданные оттенки своего отношения к прочитанному.
Мартынова сцепила пальцы рук, стараясь скрыть их непослушную дрожь.
— Первый очерк напечатаем в субботу, — сообщил Константин Сергеевич и завизировал материал.
Волнение не покидало Мартынову. Редактор изумленно заметил:
— А почему печаль в глазах? Я бы на вашем месте в пляс пустился…
Мартынова тихо призналась:
— Я очень долго шла к этому дню.
— В субботу увидите газету, и удача обнимет вас… Поезжайте на завод, поблагодарите Старбеева и Мягкова. Они основательно помогли вам. Заодно узнайте, ничего там не изменилось?
— Поняла.
Мартынова вышла из кабинета и обессиленно присела на диван, стоявший в приемной. Утирая слезинки, она по-детски открыто и счастливо бормотала: «…Остаюсь. Остаюсь…»
— Сколько всего повидал этот диван… — сочувственно произнесла моложавая секретарша. — Радость и провалы. Я здесь двадцать пять лет… Вчера Константин Сергеевич сказал: «У нашей студентки хорошее перо». Странно, почему он называет тебя студенткой… И еще добавил: «Мартынова любит людей, о которых пишет…» Ты не знаешь, Нина, этот Мягков женатый? Если жена прочтет очерки, она его полюбит еще больше. Мне понравилось.
— Спасибо!
— Тебе удаются мужские портреты. Я вижу твоих героев. Будто мои знакомые.
— Я пойду, Раиса Львовна.
— Иди погуляй. Мороз порумянит щеки. Ты бледная.
Выйдя на улицу, Мартынова подбежала к скверику, где они встречались с Мягковым. Надо ехать на завод, но она боялась проговориться. В субботу, когда выйдет газета, она подарит авторский экземпляр с надписью: «Юре Мягкову от Нины Мартыновой». «Может, это нескромно. Подумай! Но педь это правда. Я не лгу. Ни себе, ни ему…» Побродив по скверу, Мартынова направилась к автобусной остановке.
Было морозно, и невидимые холодные иглы прильнули к ее щекам.
Подошел автобус, и она села к заиндевелому окну с круглыми просветами: кто-то своим дыханием оттаивал стекло, чтобы увидеть просторы улицы.
Впервые за время пребывания в этом городе она разглядывала чужие дома и людей с чувством зреющей сродненности и близкой надежды. И вновь произносила решительное «остаюсь», как бы прося у города прощения за трудные дни, томившие тоскливым желанием рвануться на вокзал и уехать…
Она думала о минувшем, как припоминают пережитую тяжелую болезнь, стараясь сохранить в памяти только момент ухода из больницы, светлый час обретения своего завтра.
Автобус выехал на Пролетарский проспект. Водитель с дикторской интонацией произнес это название и объявил следующую остановку — площадь Труда, машиностроительный завод.
Когда Мартынова вошла в конторку Старбеева, он приветливым жестом пригласил ее сесть, продолжая спорить с кем-то по телефону.
— Справка из вытрезвителя не дубликат бюллетеня. Вы хотите быть добреньким. Нет, не поддержу! Категорически! Кому от этого польза? Заводу… Ах, Червонному! Порядок один для всех. Тем хуже, что у Червонного руки золотые. А вы стелетесь перед ним… Добренькая сопливость не способ спасти человека. Пусть коллектив решит. Без собрания или товарищеского суда любое решение будет безнравственным и неправомочным… Так и передайте!
Старбеев негодующе положил трубку.
— Здравствуйте, Нина Сергеевна. Славно, что вы пришли. А я уж подумал, забыли про нас.
— И совсем не забыла. Трудную задачку пришлось одолеть. А у вас какие новости?
— Разные. Есть хорошие. И плохих хватает. Слышали разговор? Червонный. Умелец. А душу водкой травит.
— На участке «зубров» нормально?
— Идет процесс. Он неоднозначен. Если к плохим новостям относиться аналитически, то и в них можно найти зерно истины. Ученые утверждают: отрицательный результат в эксперименте — это тоже результат… Мы на стадии активного эксперимента.
— Но в рамках действующего цеха. У вас план, — заметила Мартынова, желая понять практическую сторону дела.
— Резонно. Мы ведем разведку. Это усиливает значение экспериментальных разработок. Чем они удачнее, тем значительней притягательная сила.
— Реальный успех одного — пример для других.
— Именно.
— А как Мягков? Не разочаровался?
— Я полагаю, что вы, Нина Сергеевна, лучше осведомлены.
— В последнее время он стал осторожнее в разговорах со мной. Старается обойти эту тему.
— Щадит вас?
— Возможно, не хочет огорчать. Но я-то чувствую… Что-то с ним происходит.
— Когда вы заметили удрученное состояние? Можете припомнить?
— Мы встречались десять дней назад.
Старбеев заглянул в настольную записную книжку.
— Правильно. И у меня запись: «Скован. Замкнут». Все сходится.
— Вы говорили с ним?
— Беседовал… У таких людей, как Мягков, кризис проходит болезненно. И требуется особая чуткость. Чувство локтя.
Мартынова ощутила почти прямой упрек и, не сумев скрыть своей тревоги, сказала:
— Когда я все написала и прочла, то поняла… Не получилось. И оставила рукопись. Но где-то оставалась надежда. Ты можешь, ты должна. Откуда взялись силы? — Она пожала плечами. — Написала новое. Будут печатать. Редактору понравилось. Похвалил. Просил поблагодарить вас, сказал, что вы основательно помогли. Он это почувствовал.
— Приятно… А когда мы прочтем? Хорошо бы пораньше. Это помогло бы Мягкову укрепиться.
— На днях… — Она постучала по дереву. — Павел Петрович! Могу я задать контрольный вопрос? Для меня — контрольный. Вы убеждены, что Мягков преодолевает кризис?
— Уверен. Мне нельзя ошибиться. Охранную грамоту начальника цеха надо визировать каждый день. Проще кого-то винить, обижаться. Проявлять начальственный гнев. Мол, люди подвели… Такие-сякие… Бессмысленное занятие. Есть жизнь. Мы в ответе за все. В данном случае — я.
— Говорят, в Колтушах, где работал академик Павлов, на фронтоне главного корпуса есть надпись: «Наблюдательность и наблюдательность». Каковы ваши наблюдения? Что вам дает право говорить утвердительно? Посвятите меня в свои раздумья.
— Готов! Недавно здесь собралась бригада Мягкова. Пригласили меня. Обычно на важных совещаниях я веду живой протокол. Включаю магнитофон. Я записал их разговор. Хотите послушать?
— Очень. Документ всегда впечатляет.
Старбеев вынул из шкафа портативный магнитофон.
— Они знали, что будет запись?
— Конечно. — Старбеев нажал на клавишу. Послышался какой-то отдаленный разговор, затем возник голос Мягкова.
«Отец часто говорит: «Дерево смотри в плодах, человека в делах». Памятуя мудрый совет, я хочу рассказать, как мы трудимся, где промашку дали, что наболело и как нам жить дальше. Каждый из нас пришел к «зубрам» по своей воле. Значит, наша совесть — главный судья. Начну с себя. Стал я вашим бригадиром. Но не сразу все случилось. Долго маялся, ходил по ночам, как лунатик, и размышлял, а стоит ли за новое дело браться. По всему выходило — надо, оказывается. От добра добра не ищут… Ученого учить — только портить. И все в таком роде. Ходил мутный, сам не свой. Сам-то ладно, а вот Павлу Петровичу столько крови попортил, до сих пор покоя не нахожу от стыда. Все тогда казалось, что «зубр» подминает меня и про себя улыбается нахально… Вот какой я шустрый. Шесть операций запросто делаю, а твоя, Мягков, забота — подай заготовку и вовремя сними. И так было обидно променять свою честь на холуйскую службу, что все во мне кипело и криком отзывалось: «Не пойду!» Для лодыря такая работа — прямо находка. «Зубр» сам ему зарплату нащелкает… И в мыслях своих я копил только одно — отказывайся, Мягков. Не по тебе служба. Но на моем пути были два человека. Один здесь — Павел Петрович… Другого не знаете. Они вошли в мою душу с простым добрым словом. А я, дурак, только свое твердил — не пойду! Это долгий рассказ. Но я уж замахнулся, потому напомню главное. Сказали мне так: мы тебе счастья желаем. Но счастье твое своими руками добудь. Одолей «зубра»! Вступи в поединок. Пусть он тебе служит. И взыграла во мне гордость. Покажу свою удаль, перехитрю «зубра». У него шестеренки… Наверное, утомил вас?»
