Большую часть следующего дня я прождал в подземном храме; но заговорщики начали собираться лишь ближе к полуночи. О том, что происходило на этой встрече, я не поведаю никому — даже вам. Ритуал был священным — торжественным — внушающим благоговение. О хоральных гимнах, что пелись там, иерофанте, что возглавлял службу, литургиях, пеанах, великолепной символике — о богатстве, культуре, искусстве, самопожертвовании, представленных этими людьми — о смешении всех языков Европы — я не скажу ни слова; не стану и перечислять имена, которые вы тотчас узнаете — хотя я могу, вероятно, упомянуть, что «Моррис», чьим именем был подписан присланный мне папирус, является известным littérateur. Я говорю вам это по секрету; храните молчание по крайней мере ближайшие несколько лет.
Позвольте мне, однако, перейти сразу к финалу. Пришла моя очередь говорить. Я бестрепетно встал и спокойно назвал свое имя; все смолкли и застыли, глядя на меня широко раскрытыми глазами; и тогда я объявил, что полностью разделяю их взгляды, но никак не могу одобрить методы, считая последние слишком поспешными, жестокими и преждевременными. Единый громыхающий рев ярости и презрения внезапно заглушил мой голос; меня окружили, схватили, связали и положили на стол в центре залы. Все это время, в надежде и жажде жизни, я громко кричал, что не один знаю их тайну; но мой голос снова и снова тонул в бушующем море криков. Никто меня не слушал. Принесли сильный и малоизвестный анестетик, с помощью которого и были совершены все убийства. Мой рот и ноздри закрыла пропитанная этой жидкостью ткань. Я задыхался. Чувства отказывали мне. Инкуб вселенной сгустился в сознании черным пятном. О, как тянул я упирающиеся мандрагоры речи! как боксировал с языком! В глубинах отчаяния, помню, туманным облаком прошла сквозь гаснущее сознание обрывочная мысль, что теперь, быть может — теперь — вокруг наступило молчание; что теперь, обрети мои недвижные губы речь, меня услышат и поймут. Все силы души слились воедино — и тело дернулось вверх. В тот миг мой дух был истинно велик, воистину возвышен. Ибо я что-то произнес — мой мертвый иссыхающий язык пробормотал нечто связное. Затем я упал навзничь и вновь погрузился в древнюю Тьму. Я очнулся на следующий день: я лежал на спине в своей маленькой лодке; Бог знает, кто перенес меня туда. Одно было ясно: я что-то произнес — я был спасен. С трудом, напрягая остаток сил, я добрался до места, где оставил вашу двуколку, и отправился в обратный путь. Я боролся со сном — губительные пары анестетика все еще давали о себе знать; вот почему, после долгого путешествия, я потерял сознание, пробираясь через дом; в ту минуту вы меня и нашли.
Такова история моих размышлений и дел, связанных с этим неразумным сотовариществом; и теперь, когда тайна их стала известна другим — скольким, им не ведомо — мы, как я могу предположить, больше не услышим о Сообществе Спарты.
Филипп Листер
ОБИТАТЕЛЬ ГРОБНИЦЫ МАВСОЛА: ВОЗВРАЩЕНИЕ КНЯЗЯ ЗАЛЕССКОГО[3]
Самый декадентский и имперский из всех литературных (и, вероятно, реальных) детективов, князь Залесский М. Ф. Шила — как и детектив По, шевалье Огюст Дюпен — изначально появился лишь в трех рассказах: они составили томик в серии Keynotes, опубликованный Джоном Лейном в 1895 г. Не будь Шил так многосторонен — он писал научную фантастику, рассказы ужасов, криминальные и исторические романы, истории о будущей войне и романтические мелодрамы — он мог бы стать гораздо более популярным писателем: для этого нужно было только усмирить плодовитое перо и одно за другим создавать продолжения «Залесского». Князь Залесский вошел бы в читательское сознание как соперник Шерлока Холмса и отца Брауна, не знающий поражения борец с преступностью, и викторианско-эдвардианская публика с жадностью следила бы за его подвигами. Многие поколения любителей детективной литературы приняли бы Залесского в свои коллективные объятия; Шил провел бы своего героя через многие странные и экзотические приключения, и тот счастливо дожил бы до старости — как поступил Конан Дойль с Холмсом (в «Его прощальном поклоне», то есть во время Первой мировой войны, герою Бейкер-стрит уже около шестидесяти). И если бы дело обстояло так, Голливуд вполне мог бы открыть Залесского в тридцатых или сороковых годах, и Бэзил Рэтбоун, Антон Уолбрук или Винсент Прайс подписали бы контракты с «РКО» и «Юниверсал» и воплотили бы на экране интеллектуального детектива Шила. Увы, Шил не стремился к легкой литературной славе; он постоянно завоевывал новые территории и расширял их границы. В апреле 1895 г., после выхода «Князя Залесского», он писал своей сестре Гасси: «Спасибо тебе за похвалы. Но почему ты так настойчиво сравниваешь меня с Конан Дойлем? Конан Дойль не претендует на роль поэта. Я — да». В те дни Шил еще готов был удовлетвориться философией «искусства ради искусства» (в поздние годы он пытался использовать свои книги для воспитания читателей, что сказалось на их литературном качестве). Но большинство поэтов не пишут длинные серии детективных рассказов, и Шилу пришлось забыть о князе, по крайней мере на время.
Первые рассказы о Залесском считаются классикой жанра. В «Шести загадках дона Исидро Пароди» Хорхе Луис Борхес и Адольфо Биой Касарес высоко оценивают «роскошного М. Ф. Шила». Уединенная сидячая жизнь князя навеяла Борхесу и Касаресу образ дона Исидро, который решает загадки, сидя в неудобной камере буэнос-айресской тюрьмы. Авторы пишут:
Не покидая своего кабинета в Сен-Жерменском предместье, Огюст Дюпен помогает задержать обезьяну, которая стала виновницей трагедии на улице Морг; князь Залесский, удалившись в древний замок, где великолепно сосуществуют драгоценный камень и музыкальная шкатулка, амфоры и саркофаг, идол и крылатый бык, раскрывает лондонские тайны; Макс Каррадос не расстается со своего рода портативной тюрьмой — собственной слепотой.
Залесский появился в очень подходящий момент литературной истории. В 1891 г. катастрофа на Рейхенбахском водопаде лишила британскую публику любимого героя: это известие было напечатано в журнале «Стрэнд» в 1893 г., и люди на улицах носили черные траурные повязки. Еще один детектив, которому суждена была долгая жизнь, Секстон Блейк, явился на свет годом ранее, в апреле 1894 г. Не всем критикам, однако, понравился «Князь Залесский». В апреле 1895 г. в Saturday Review на книгу обрушился не кто иной, как Г. Уэллс, который позднее восхищался апокалиптическим блеском «Пурпурного облака» и хвалил роман в одной из собственных книг. Выступая в хоршемском Ротари-клубе в 1933 году, Шил упомянул «своего друга Г. Уэллса»; с другой стороны, гнусный распутник Крукс в розенкрейцерском произведении Шила «Предстоятель Розы» считается карикатурой на Уэллса. Любопытно, как воспринял Шил отзыв в Saturday Review:
Эта книга, мы искренне надеемся, отмечает низший уровень серии Keynotes. Сомневаемся, что за свою короткую, но блистательную карьеру м-р Джон Лейн опубликовал что-либо и вполовину столь бездарное. Князь Залесский — это Шерлок Холмс, завернутый в «турецкий beneesh»… Бейкер-стрит заменяет «одинокая комната, покоящаяся в грустной соблазнительности пышных, дышащих дурманом тканей». Нет сомнений в том, что перед нами Шерлок: бледность, сплетенные пальцы, привычка к стимулянтам и длительной концентрации ума, блеклый друг-рассказчик и прочие знакомые черты… Стиль книги неподражаем — подлинное безумие языковых неправильностей. Книга, однако, настолько глупа, что и смеяться над ней грешно.
Что ж, Залесский либо нравится, либо нет. Мы так и не узнаем, почему князь оказался в изгнании; возможно, если бы он стал героем долгой серии произведений, Шил поведал бы нам о его роковой любви. Загородное имение князя — позднее читателю становится известно, что это бывшее аббатство — окутано мрачной и туманной атмосферой, достойной Эдгара По, и напоминает «огромную гробницу Мавсола». В доме нет ни людей, ни мебели, в залах и коридорах клубится пыль, и только в покоях князя на самом верху дальней башни царит роскошь и громоздятся сокровища ушедших веков.
Этот дворец — двойник дома Эшера; и действительно, Сэм Московиц называет Залесского «Шерлоком Холмсом в доме Эшера». Начало «Рода Орвенов» совпадает с рассказом По. Неназванный рассказчик приближается к угрюмой усадьбе; его проводят в комнату Родерика Эшера: «Когда я вошел, Эшер встал с дивана, на котором лежал, вытянувшись во всю длину». Комната в башне многим обязана описаниям покоев в «Падении дома Эшера» и «Лигейе». Жилище Эшера насыщено готической мрачностью:
Я очутился в высокой и просторной комнате. Длинные, узкие стрельчатые окна помещались на такой высоте от черного дубового пола, что были совершенно недоступны изнутри… Темные завесы свешивались по стенам. Мебель была старинная, неудобная и ветхая.
