Я очутился среди грабителей с большой дороги, которые наводили ужас на Прованс. Я уже одиннадцать дней прожил с разбойниками в твердой решимости избежать участия в их предприятиях, когда однажды ночью, уснув глубочайшим сном от усталости, я был разбужен необычайным шумом. У одного из товарищей украли туго набитый кошелек, и он поднял тревогу. Поскольку я был новичком, то, естественно, подозрение пало на меня. Он голословно обвинял меня, и вся шайка ему поддакивала. Напрасно я заявлял о своей невиновности — решено было меня обыскать. Я спал одетый, и меня стали раздевать. Каково было удивление разбойников при виде на моей рубашке… клейма каторжника!
«Каторжник!.. — вскрикнул Роман. — Среди нас каторжник… это может быть только шпион… расстрелять!»
Я услышал, как стали заряжать ружья.
«Стой! — воскликнул атаман. — Пусть прежде отдаст деньги». — «Да, — сказал я, — но мне необходимо переговорить с вами наедине».
Роман согласился меня выслушать. Оставшись с ним, я снова стал утверждать, что не брал денег, и указал на средство, как их разыскать, которое, как помнится, когда-то вычитал у Беркена. Роман появился, держа в руке столько соломинок, сколько было нас. «Заметьте, — сказал он, — что самая длинная обозначает вора». Все стали дергать, и всякий поспешил подать свою соломинку. Одна была короче всех, ее подал Жозеф Бриолль. «Так это ты? — сказал Роман. — Все соломинки были одинаковой длины, а ты свою укоротил и сам себя этим выдал». Его тотчас обыскали, деньги были найдены за поясом. Меня оправдали, сам атаман извинился передо мной, но в го же время объявил, что я не могу больше состоять в шайке: «Это несчастье, — добавил он, — но согласитесь сами… что, раз побывав на каторге…»
Он не докончил, положил мне в руку пятнадцать луидоров и просил не рассказывать никому об увиденном.
Если судить по опасностям, которым я подвергался, оставаясь с Романом и его шайкой, можно представить, какую радость я испытал, расставшись с ними. Очевидно было, что правительство примет решительные меры для обеспечения внутренней безопасности в стране. При подобных обстоятельствах, если бы мне и хотелось поступить в шайку воров, я не сделал бы этого уже из одной уверенности, что в скором времени попаду на эшафот. Но меня вдохновляла другая мысль: я хотел во что бы то ни стало избежать порока и преступлений, я хотел пользоваться свободой. Поскольку я горел желанием как можно дальше удалиться от ненавистных галер, то направился в Лион, избегая больших дорог до окрестностей Оранжа; я встретил на пути провансальских извозчиков. Вступив с ними в разговор и заметив, что они, должно быть, люди добрые, я не побоялся сообщить им, что я дезертир и что они оказали бы мне большую услугу, если бы согласились взять меня под свою опеку, чтобы избавить от бдительности жандармов.
Мое предложение нисколько не удивило их. В то время, в особенности на юге, нередко можно было встретить храбрецов, которые убегали из армии. Мне тотчас поверили на слово. Извозчики оказали мне радушный прием; немного денег, которые я будто бы случайно показал им, окончательно расположили их ко мне. Было решено, что меня будут выдавать за сына хозяина извозных телег. Меня одели в блузу, и поскольку я будто бы совершал первое путешествие, то разукрасили лентами и букетами; после меня чествовали в гостинице.
Я довольно сносно выполнил свою почетную роль; к несчастью, подобающая случаю щедрость нанесла существенный ущерб моему кошельку, так что по прибытии в Гильотиер, где я расстался со своими покровителями, у меня осталось всего-навсего восемь су.
Проскитавшись несколько часов по грязным мрачным улицам города, я заметил нечто вроде таверны, где надеялся получить ужин, сообразуясь с моими скромными финансами. Ужин был умеренный и кончился, к несчастью, слишком скоро. Вытерев свой нож, я с грустью подумал о том, что мне придется провести ночь под открытым небом, как вдруг за соседним со мной столиком услышал разговор на ломаном немецком языке, который был распространен в кантонах Голландии и который я прекрасно понимал. Говорили мужчина и женщина пожилых лет. Я сейчас же догадался, что они еврейского происхождения. Зная, что евреи содержат в Лионе и других городах меблированные комнаты, куда охотно пускают всяких подозрительных личностей, я спросил, не могут ли они указать мне постоялый двор. Я не мог попасть удачнее. Еврей и его жена сдавали помещения внаем; они предложили мне свои услуги. В их комнате было шесть кроватей, и ни одна из них не была занята, хотя уже стукнуло десять часов. Я решил, что у меня не будет товарищей-ночлежников, и уснул в этом убеждении.
Проснувшись, я, к своему удивлению, услышал несколько слов, произнесенных кем-то на знакомом жаргоне.
«Вот уже шесть пломб (часов), а ты все еще дрыхнешь!» — «Еще бы! Мы хотели облапошить в полумеркоте (ночью) сироту (золотых дел мастера), а того сторожил окаянный, вот я и увидел, что пора пырнуть его и что вохра (кровь) будет». — «А, небось боишься попасть в чижовку (тюрьму)?.. Но если так работать, то не много наживешь финаги (денег)». — «Желал бы я лучше черную работу (убийство) на большой дороге делать, а не возиться с лавчонками; вечно тут эти окаянные михрютки (жандармы) на шее сидят». — «Словом, вы ничего не стибрили? А важные там были веснухи (часы), лоханки (табакерки) да гопы (цепочки). Значит, кудлею-то (еврею) нечего будет и спуливать (продавать)?» — «Нет, вертун (ключ) сломался в сережке (замке), а буржуа закричал караул…»
«Эй вы! — закричал третий собеседник. — Не болтайте красным лоскутом (языком), там мухорт (штатский человек) развесил уши».
Я притворился спящим, как вдруг один из собеседников встал, и я узнал беглого каторжника с тулонских галер, некоего Неве, бежавшего на несколько дней раньше меня. Его товарищ также встал с постели, и я узнал Поля Каде, другого каторжника. Встали и третий, и четвертый — все оказались беглыми каторжниками, словом, я мог подумать, будто снова нахожусь в камере номер три. Наконец, я, в свою очередь, поднялся; едва успел спустить ноги, как все закричали: «Здорово, Видок!» Меня осыпали поздравлениями. Шарль Дешан, бежавший также за несколько дней до меня, рассказал, что по всем галерам распространилась громкая слава о моих подвигах и отваге.
Пробило девять часов, меня увлекли завтракать к Брото, где мы нашли всю компанию в сборе. Меня осыпали любезностями, дали денег, платье и даже любовницу.
Как видите, в Лионе я очутился в таком же положении, как и в Нанте. Мне отнюдь не хотелось заниматься ремеслом моих приятелей, но я еще не скоро должен был получить денежную поддержку от матери, а до тех пор надо было на что-нибудь существовать. Я решил, что могу прожить несколько месяцев не воруя, но человек предполагает, а Бог располагает.
Беглые были недовольны тем, что я постоянно находил то тот, то другой предлог, чтобы не участвовать в их вылазках. Меня старались привлечь потому, что знали о моей смышлености, ловкости и силе.
Я был арестован в пассаже Сен-Ком, у Адели Бюфин, и отведен в тюрьму Роанн. С первых слов на допросе я узнал, что меня предали; это открытие привело меня в ярость, и я отважился на решительную меру. Это был, так сказать, дебют в новой для меня карьере. Я написал генеральному комиссару полиции, Дюбуа, с просьбой поговорить с ним наедине. Меня в тот же вечер привели в его кабинет; объяснив свое положение, я предложил навести его на след братьев Кинэ, преследуемых в то время за убийство жены каменщика на улице Бель-Кордиер. Кроме того, я предложил указать средство, чтобы захватить всех мошенников, помещавшихся у еврея и у столяра Кафена. За все эти услуги я потребовал право покинуть Лион. Дюбуа уступил моей просьбе и вернул мне свободу.
На другой день я увиделся с жидом, которого звали Видалем; он объявил мне, что «приятели» перебрались в другой дом, который он мне указал. Я отправился туда. Они знали о моем бегстве, но поскольку не могли подозревать о моих сношениях с генеральным комиссаром полиции и не знали, что мне известно, по чьей милости я арестован, — то приняли меня весьма дружелюбно. Из разговора я почерпнул о братьях Кинэ подробности, которые передал в ту же ночь господину Дюбуа; последний, убежденный в правдивости моих слов, свел меня с генеральным секретарем полиции Гарнье. Я сообщил этому должностному лицу все необходимые сведения.
За два дня перед обыском у Видаля, который предполагали произвести по моим указаниям, меня арестовали снова и препроводили в тюрьму Роанн, куда на другой день прибыли сам Видаль, Кафен, Неве, Поль Каде, Дешан и многие другие, которых забрали заодно. Вначале я не имел с ними сношений, так как счел благоразумным, чтобы меня посадили в «секретную». По прошествии нескольких дней, когда я вышел оттуда и присоединился к остальным арестантам, я притворился крайне удивленным, обнаружив всю компанию в сборе. По-видимому, никто не имел ни малейшего понятия о роли, которую я играл в этих арестах; один Нёве смотрел на меня с некоторым недоверием. Я спросил о причине его отчужденности; он признался, что, судя по тому, как его допрашивали и обыскивали, у него возникло подозрение, что доносчик — я. Я прикинулся обиженным, собрал арестантов и сообщил им о предположениях Нёве, спрашивая, считают ли они меня способным предать товарищей. Все ответили отрицательно, и Нёве вынужден был извиниться передо мной.
