– А если сифилис?
Шоу замер, не довершив движения, с руками, застывшими в воздухе.
– Touche[13], – тихо сказал он. – Болезнь и заразная, и в конце приводящая к безумию. И я, по всей вероятности, стал бы хранить молчание. И, уж конечно, никому бы об этом не рассказал. – Ироничная улыбка чуть скользнула по его лицу. – Но это не передается при рукопожатии или если отпить вина из одного бокала, да и сумасшествие ни для кого не секрет и не приводит к убийству.
– А у вас были подобные пациенты? – Томас слабо улыбнулся, но решил не позволить Шоу уклониться от ответа.
– Если и были, я не стану раскрывать теперь тайну такого пациента. – Шоу смотрел на него с выражением полной откровенности, но и с некоторым вызовом. – И также не стану обсуждать с вами никакие другие врачебные тайны, о которых мне может быть известно. Никакие.
– Тогда это займет у нас значительное время – выяснить, кто убил вашу жену, доктор Шоу. – Питт смотрел на него холодным взглядом. – Но я не прекращу своих попыток, что бы мне ни пришлось преодолеть, чтобы отыскать правду. Кроме того, что в этом и заключается моя работа, чем больше я узнаю о вашей жене, тем больше считаю, что она этого заслуживает.
Шоу побледнел, на шее напряглись мышцы, рот сжался в тонкую линию, словно его поразил приступ внутренней боли, но ничего на это не ответил.
Томас видел, что он заводится; ему было это крайне неприятно, но воздержаться от вопросов сейчас означало бы еще более осложнить себе работу в будущем.
– И если, как представляется вполне вероятным, вовсе не ваша жена была целью убийцы, – продолжил он, – но вы сами, тогда он – или она, – по всей вероятности, предпримет новую попытку. Полагаю, вы учитываете подобную возможность?
Лицо Шоу стало совершенно белым.
– Учитываю, мистер Питт, – тихо сказал он. – Но не могу нарушить кодекс врачебной этики даже при наличии подобной возможности, даже если это непременная вероятность. Если я предам своего пациента, это вовсе не обязательно спасет меня, да это и не подлежит обсуждению. На подобную сделку я не пойду. Что бы вам ни хотелось выяснить, вам придется выяснять это другими, своими средствами.
Томас не удивился. Именно этого он и ожидал от такого человека, и, несмотря на свое разочарование, он был бы хотя бы немного удивлен, если бы узнал от него больше.
Инспектор бросил взгляд на лицо Линдси, розовое в отблесках пламени камина, и отметил его выражение – глубокого, искреннего расположения и уважения и некоторого удовлетворения. Он также, несомненно, испытал бы чувство утраты, если бы Шоу пожелал заговорить.
– Тогда мне, видимо, и впрямь придется заниматься этим другими, своими методами, – сказал Питт, поднимаясь на ноги и выпрямляясь. – Доброго дня, мистер Линдси, спасибо за вашу откровенность. Доброго дня, доктор Шоу.
– Доброго дня, сэр, – ответил Линдси с необычной вежливостью. Шоу молча стоял возле книжного шкафа.
Вернувшийся лакей проводил Питта до выхода и выпустил его на осеннее солнце, неяркое, золотистое. По дорожке ветер гнал и трепал сухие листья. Инспектору потребовалось полчаса быстрой ходьбы, прежде чем он нашел свободный кеб, который отвез его обратно в город.
Шарлотта не слишком любила ездить в омнибусе, но нанять кеб, чтобы проехать весь путь от Блумсбери до дома матери на Кейтер-стрит, было бы неоправданной расточительностью; даже если бы у нее оказались какие-то лишние деньги, она вполне могла бы их потратить на что-нибудь получше. В частности, Шарлотта уже имела в виду приобретение нового парадного платья, с которым могла бы носить шелковые букетики, что ей подарила Эмили. Нет, конечно, на стоимость проезда в кебе нельзя было бы купить даже один рукав такого платья, но это ведь только начало… А раз уж Эмили вернулась домой, то вскоре может представиться и возможность куда-то выйти в таком платье.
А пока что Шарлотта влезла в омнибус, заплатила кондуктору за проезд и протиснулась мимо примечательно толстой женщины, тяжело, с присвистом дышавшей, напоминая кузнечные мехи; потом мимо коротышки-мужчины, мрачно глядевшего куда-то в пространство и погруженного в мысли, которые явно угрожали увезти его дальше нужной ему остановки, если, конечно, он не ехал до конца маршрута.
– Извините. – Шарлотта решительно уселась на сиденье, и оба они были вынуждены подвинуться: толстая женщина – со скрипом китового уса в своем корсете и шорохом тафты, мужчина – в полном молчании.
На своей остановке Шарлотта вышла из омнибуса и прошла по улице, овеваемая легким, но шумным ветром, – те двести ярдов, что отделяли ее от дома, где она родилась и выросла, где семь лет назад познакомилась с Томасом и скандализировала всех соседей, выйдя за него замуж. Ее мать, которая безуспешно старалась найти для нее подходящего мужа, едва Шарлотте исполнилось семнадцать, примирилась с этим браком с большей благосклонностью, нежели та могла себе представить. Может быть, это сопровождалось неким чувством облегчения? И хотя Кэролайн Эллисон была до мозга костей сторонницей традиций, хотя она в равной мере имела также и определенные амбициозные планы в отношении дочери, да к тому же очень чувствительно относилась ко мнениям старших, ничуть не меньше, чем все общество, к которому она принадлежала, но при этом она все же любила своих детей и в конечном итоге осознала, что их представление о счастье может выглядеть совершенно иначе, чем ее собственное понимание того, что приемлемо, а что нет.
Теперь же она даже снисходила до значительной терпимости и даже нежности в отношении Томаса Питта, даже при том, что по-прежнему предпочитала не сообщать своим знакомым, чем он на самом деле занимается. А вот ее свекровь, бабушка Шарлотты, наоборот, не переставала считать это настоящей трагедией и не упускала случая сообщить об этом всем, кто подвернется под руку.
Шарлотта поднялась по ступеням и позвонила в колокольчик. И едва успела чуть отступить назад, когда дверь распахнулась и Мэддок, дворецкий, впустил ее внутрь.
– Добрый день, мисс Шарлотта. Как приятно вас видеть. Миссис Эллисон будет счастлива. Она в гостиной, и в данный момент у нее нет визитеров. Позвольте ваше пальто.
– Добрый день, Мэддок. Да, пожалуйста. Все здоровы?
– О да, вполне, благодарю вас, – автоматически ответствовал он.
От него и не ожидалось ответа; кому какое дело, что у кухарки приступ ревматизма в колене или что горничная простудилась и чихает, а судомойка и кухонная прислуга повредила щиколотку, поскользнувшись, когда тащила ведерко кокса для печки. Настоящую леди не волнуют подобные происшествия внизу. Мэддок так никогда и не понял до конца, что Шарлотта больше не «леди», уже не в том статусе, в каком родилась и выросла в этом доме.
Кэролайн сидела в знакомой с детства гостиной, лениво тыкая иглой в вышивку, но ее мысли были где-то очень далеко, а бабушка раздраженно пялилась на нее, пытаясь придумать какое-нибудь особенно ядовитое замечание. Когда сама она была девочкой, вышивку выполняли с особой тщательностью, а если какая-то дама оказывалась столь несчастлива, что становилась вдовой, лишенной мужа, которого могла бы порадовать своим искусством, то эту скорбную участь следовало нести с достоинством и даже с благоговением и при этом выполнять свои обязанности с должным вниманием и прилежанием.
– Если ты будешь продолжать в том же духе, то исколешь себе пальцы и запачкаешь ткань кровью, – говорила она как раз в тот момент, когда дверь отворилась и дворецкий объявил о приезде Шарлотты. – И тогда это уже ни на что не будет пригодно.
– Оно и так мало на что пригодно, – ответила Кэролайн. И только потом поняла, что кто-то пришел.
– Шарлотта! – Она уронила все вышивальные принадлежности – иголку, кусок льняной ткани, пяльцы, нитки – на пол и поднялась на ноги, радостно и облегченно улыбаясь. – Дорогая моя, как я рада тебя видеть! Ты очень хорошо выглядишь. Как дети?
– Отлично себя чувствуют, мама. – Шарлотта обняла мать. – А ты как? – Она повернулась к бабушке: – Бабушка? Как вы себя чувствуете? – Она отлично знала весь каталог жалоб, который будет ей сейчас зачитан, но было гораздо менее опасным спросить об этом, нежели не спросить.
– Я болею. Страдаю, – ответила старая леди, оглядывая Шарлотту с головы до ног своими острыми черными глазками. Потом недовольно засопела. Это была маленькая толстенькая женщина с крючковатым носом, который в юности считался аристократическим – по крайней мере, теми, кто относился к ней наиболее благожелательно. – Я хромаю. И глохну. Если бы ты посещала нас почаще, то знала бы это и так и не задавала подобных вопросов.
– Я знаю, бабушка, – ответила Шарлотта, решившая со всем соглашаться. – А спросила только потому, чтобы показать, что мне не все равно.
– И впрямь! – проворчала старуха. – Ну, садись и расскажи что-нибудь интересное. Мне еще и скучно. Хотя мне было скучно с тех самых пор, как умер твой дедушка – да и некоторое время до этого. Твоя мать тоже скучает, хотя так и не научилась мириться с этим, как научилась я. Никаких навыков в этом деле. Вышивает плохо и невнимательно. Сама-то я уже слишком плохо вижу, чтоб заниматься вышивкой, но когда могла, то вышивала прекрасно.
