Пока я раздумывал о своей неудаче, топот сапог возвестил о приближении жандармов. Я был безоружен. Схватив большой ключ и делая вид, будто это пистолет, я прицелился в них, принуждая дать мне дорогу. «Проваливай живо, Франц», — сказал мне Карпантье изменившимся от испуга голосом. Через несколько минут я уже находился в своей келье. Это приключение наделало шума. Что было всего досаднее, так это то, что власти удвоили бдительность, и выходить я не имел больше никакой возможности. Я оставался в четырех стенах в продолжение двух месяцев. Наконец, выведенный из терпения, я решил покинуть Аррас. Меня снабдили кружевами на продажу, и в одну прекрасную ночь я удалился с паспортом, который одолжил мне один знакомый, некто Блондель. Его приметы мне не совсем подходили, но за неимением лучшего приходилось довольствоваться этим. Наконец, я прибыл в Париж, по дороге пытаясь сбыть свой товар, в то же время окольными путями хлопотал о том, как бы добиться нового рассмотрения моего дела. Я узнал, что для этого мне прежде всего следует снова сдаться властям, но никак не мог решиться на это.
Между тем все мои кружева были распроданы, но прибыли я получил слишком мало, чтобы можно было существовать этой торговлей. Я вновь вернулся в Аррас.
Там я не замедлил возобновить свои ночные вылазки. В доме у моих знакомых часто бывала дочь жандарма. Мне пришло на ум воспользоваться этим обстоятельством, чтобы заранее узнавать, что против меня замышляют. Жандармская дочка не знала меня в лицо, но поскольку в Аррасе я служил предметом постоянных пересудов, то случалось, что она упоминала обо мне.
«О, — сказала она как-то, — этого мошенника изловят. Наш лейтенант (Дюмортье) уж очень на него зол и не захочет оставить на воле. Он многое бы отдал, чтобы наконец пришпилить его». — «Если бы я был на месте вашего лейтенанта, — возразил я, — и если бы мне действительно так хотелось поймать Видока, то от меня он не удрал бы». — «Ну, не будьте так уверены! Он всегда вооружен с головы до ног. Вы, я думаю, слышали, что он дважды выстрелил из пистолета в Дельрю и Карпантье… И потом, это еще не все — знаете ли, он, когда захочет, превращается в охапку сена!» — «Как так? В охапку сена?.. — воскликнул я, удивленный новым талантом, который мне приписывали. — Каким же это образом?» — «А вот каким. Однажды мой отец преследовал его, и в ту минуту, как он уже хотел схватить его за шиворот, у него в руках очутилась охапка сена. Сомнений не было: вся бригада видела, как это сено сожгли во дворе казармы».
Я не мог понять, что все это значит. Потом только выяснилось, что господа агенты, отчаявшись схватить меня, распустили этот слух среди суеверных жителей. С той же целью они старались распространить убеждение, что я оборотень, таинственное появление которого наводило ужас на всех богобоязненных обывателей.
Ежедневно я подвергался новым опасностям, и мне следовало бы принимать дополнительные предосторожности для своего спасения, но я утомился этой полусвободой. Одно время я находился под защитой монахинь на улице ***, но вскоре стал мечтать о возможности появляться на публике. В то время в аррасской крепости находилось несколько пленных австрийцев, оттуда они выходили для работы у буржуа или в окрестных селениях. Мне пришло в голову, что я могу извлечь для себя пользу из присутствия этих иностранцев. Так как я говорил по-немецки, то и завязал разговор с одним из них, и мне удалось внушить ему некоторое доверие, так что, наконец, он сознался, что намерен бежать… Этот план согласовывался с моим. Пленного стесняло его платье, я предложил ему свое в обмен на его одежду. Кроме того, за небольшую цену австриец с удовольствием согласился уступить мне свои документы. С этой минуты я превратился в настоящего австрийца даже в глазах других пленных, которые, принадлежа к различным корпусам, не знали друг друга.
В этом новом звании я сошелся с молодой вдовой, содержавшей лавочку; она уговорила меня поселиться у нее, и скоро мы с ней стали вдвоем странствовать по всем ярмаркам и рынкам. Конечно, я мог помогать ей не иначе как объясняясь с иностранцами на понятном диалекте, поэтому я придумал себе особый жаргон — полунемецкий-полуфранцузский, который все понимали как нельзя лучше и с которым я так свыкся, что почти забыл о том, что знал другие языки. Моя вдова спустя четыре месяца нашего сожительства не имела насчет меня ни малейшего подозрения. Но она была со мной так мила и искренна, что я не мог больше обманывать ее. Я признался, кто я такой, и мое признание чрезвычайно ее удивило, однако нисколько не повредило мне в ее глазах, напротив — наша связь сделалась еще теснее. Разве женщины не питают слабости к негодяям?
Прошло одиннадцать месяцев в полном спокойствии и безмятежности. Меня привыкли видеть в городе, мои частые встречи с полицейскими агентами, не обращавшими на меня ни малейшего внимания, еще больше убеждали меня в том, что моему благополучию не будет конца. Но вот однажды, когда мы спокойно обедали в каморке за лавкой, за стеклянной дверью внезапно показались фигуры трех жандармов; суповая ложка выпала у меня из руки. Но, быстро придя в себя от изумления и ужаса, я бросился к двери, запер ее на задвижку и, выпрыгнув в окно, полез на чердак, а оттуда по крышам соседних домов поспешно спустился к лестнице, ведущей на улицу. Подбегаю к двери — она охраняется двумя жандармами… К счастью, это были вновь прибывшие, которые меня не знали. «Ступайте скорее наверх, — сказал им я, — бригадир уже поймал молодца, а вас ждет на подмогу… Я схожу за солдатами!» Оба жандарма послушались меня и побежали наверх.
Было ясно, что меня предали; моя подруга не была способна на такую низость, но, вероятно, она проболталась. Следовало ли мне оставаться в Аррасе? По крайней мере я не должен был покидать свое убежище. Но я не мог решиться вести такую жалкую жизнь и собрался покинуть город. Моя сожительница но что бы то ни стало хотела последовать за мной, я согласился, и скоро все товары были уложены и упакованы. Полиция узнала об этом последней. Почему-то они решили, что мы непременно отправимся в Бельгию, в то время как мы преспокойно шли к Нормандии проселочными дорогами.
Мы решились остановиться в Руане. Со мной был паспорт Блонделя, которым я обзавелся в Аррасе, но обозначенные в нем приметы до того отличались от моих, что мне необходимо было позаботиться о надежных бумагах.
Вот что я придумал. Обратившись в городскую ратушу, я зарегистрировал свой паспорт, чтобы получить подорожную для поездки в Гавр. Штемпель оказалось легко получить — главное, чтобы документы не были просрочены, а мои были в полном порядке. Исполнив эту формальность, я вышел; две минуты спустя я вернулся и спросил, не видели ли моего портфеля. Никто не смог сказать мне ничего определенного. Тогда я притворился, что охвачен отчаянием: спешные дела заставляют меня ехать в Гавр этим же вечером, а паспорта нет.
— Не стоит об этом беспокоиться, — утешил меня один чиновник, — мы можем вам выдать дубликат паспорта, сверившись с реестром регистрации.
Мне только это и было нужно: имя Блонделя за мной оставили, однако на этот раз указанные в документе приметы соответствовали моим. Чтобы запершить свою задумку, я не только действительно уехал в Гавр, но и заявил о пропаже портфеля, между тем как в действительности просто передал его своей любовнице.
Благодаря этому хитрому маневру мои дела поправились; снабженный превосходными документами, я твердо решил вести добропорядочную жизнь. Вследствие этого я нанял на улице Мартенвиль лавку для торговли шапками и мелкими швейными принадлежностями, и дела пошли так успешно, что моя мать решилась приехать к нам на жительство. Целый год я был счастлив; мое дело расширялось, мои связи также, и во многих руанских банках еще помнят, что имя Блонделя имело некоторый вес.
Наконец-то, пережив столько бурь и перипетий, я решил уже, что достиг спокойной гавани, как вдруг неожиданное событие положило начало целой череде превратностей… Моя сожительница, давшая мне все доказательства любви и преданности, увлеклась другим и изменила мне. Мне не хотелось даже замечать эту ее неверность, но преступление было слишком явным, преступница не могла даже ничем оправдаться. В прежние годы я не вынес бы такого оскорбления, не выказав справедливого гнева, но со временем все меняется. Полностью убедившись в своем несчастье, я хладнокровно потребовал немедленного развода; ни мольбы, ни обещания, ни слезы — ничто не могло поколебать меня, я был неумолим. Конечно, я мог бы простить изменницу, хотя бы из благодарности, но кто мог поручиться в том, что она прекратит связь с моим соперником? Разве не мог я опасаться, что в минуту откровенности она проболтается и выдаст меня? Поэтому мы разделили поровну все товары, и моя подруга рассталась со мной. С тех пор я не слышал о ней.
