— Может быть.
— С какой целью? Я сто раз рассказывала тебе, как Карлос пытался убедить меня сделать это для него…
Лоретт снова повернулась к ней, вскинув голову.
— Роберта, я изменила свое мнение о тебе. Теперь я понимаю, что ты мне просто завидуешь.
— Чему я завидую?
— Деньгам, которые оставила мне тетя Глори, и вниманию, которое оказывает мне Карлос!
— Ты совсем обезумела, дорогая! Твоему богатству я только радуюсь. А что касается Карлоса, то я предпочла бы внимание акулы — это было бы безопаснее. И для тебя тоже.
— Ты призналась, что была в него влюблена!
— Да, до того, как поняла, кто он. Слава богу, эта глава моей жизни уже окончена. Если хочешь знать, Лоретт, я влюблена в Гарри Берка и уверена, что он любит меня. А на этого слюнявого монстра мне наплевать.
— Довольно, Роберта! — Лоретт дрожала от гнева. — Если ты не в состоянии прекратить клеветать на Карлоса… — Она умолкла.
— Ты собиралась сказать, что хочешь, чтобы я ушла отсюда? — спокойно осведомилась Роберта.
— Я сказала, что если ты не можешь прекратить…
— Я знаю, что ты сказала, Лоретт. Я уеду отсюда, как только найду квартиру. Если, конечно, ты не хочешь, чтобы я сделала это немедленно.
Девушки сердито уставились друг на друга. Наконец Лоретт заговорила ледяным британским тоном:
— Не обязательно делать это сегодня. Но при сложившихся обстоятельствах мне кажется разумным отказаться от совместного проживания.
— Я уеду завтра утром.
Роберта сдержала слово. Она перебралась в Христианскую ассоциацию молодых женщин, а Гарри Берк помог ей найти квартиру на Йорк-авеню в полуподвале ветхого здания с решетками на окнах и протекающей треснутой раковиной. В углу квартала был бар, из которого постоянно выходили подвыпившие мужчины.
— Это вонючая дыра, Берти, — сказал Гарри. — Не понимаю, почему ты на нее согласилась. Если бы ты прислушалась к голосу разума…
— То есть взяла у тебя деньги?
— Ну и что в этом плохого?
— Все, Гарри, кроме того, что с твоей стороны было очень любезно предложить их.
Берк выглядел сердитым и беспомощным.
— Квартира не такая уж плохая и, по крайней мере, меблированная, — утешила его Роберта. — Как бы то ни было, я не могу себе позволить ничего лучшего. И я предпочитаю жить здесь, чем в пентхаусе Лоретт, наблюдая, как эта скотина дурачит ее.
— Но здесь дурное соседство!
— Оно не хуже, чем присутствие Карлоса в квартире Лоретт.
Роберта переехала со своими немногочисленными пожитками на Йорк-стрит, и Гарри Берк стал ее личным телохранителем. Он выполнял взятую на себя работу с куда большим рвением, чем требовалось, — в доме проживало много совсем неплохих людей, которые были не в состоянии вносить более высокую арендную плату, и никто из них не страдал от «дурного соседства». Тем не менее Берк однажды схватил за шиворот длинноволосого юнца в черной кожаной куртке и сапогах, который, сидя на корточках у окна Роберты, подглядывал сквозь решетку и щели в портьере за раздевающейся девушкой. Шотландец не стал звать полицию. Он отобрал у парня пружинный нож, наградил его пинком в зад, предупредил, что бездельникам и извращенцам запрещено подходить к этому дому, и посоветовал сообщить об этом своим дружкам. После этого Берк почувствовал себя лучше. Он даже отремонтировал за свой счет ненадежный замок входной двери, сказав Роберте, что это должно развеять миф о скупости шотландцев. Роберта поцеловала его куда горячее, чем заслуживали истраченные им сорок девять центов, что даже в Шотландии сочли бы выгодной сделкой.
Происходившее с Лоретт не было новостью для Эллери, родившегося и выросшего в Америке, но Берку, несмотря на такие «англицизмы», как дело Профьюмо,[47] это казалось невероятным. Следуя местной культурной традиции, девушка, освобожденная в зале суда, за одну ночь стала знаменитостью со всеми вытекающими оттуда последствиями, включая контракт.
— Только невежество объясняет ваше удивление, Гарри, — сказал ему Эллери. — Мы здесь относимся к убийству как к событию общенационального масштаба. Мы помешаны на наших убийцах — фотографируем и интервьюируем их, клянчим у них автографы, собираем деньги на их защиту, сражаемся за то, чтобы взглянуть на них, и проливаем слезы радости, когда их оправдывают. Некоторые даже вступают с ними в брак. Трумен Капоте провел последние несколько лет — лет, обратите внимание! — собирая материал об абсолютно бессмысленной бойне в Канзасе только для того, чтобы сделать из этого книгу. Теперь она продается миллионными тиражами.[48]
— Но Лоретт предложили выступать на Бродвее! — запротестовал Берк.
— Разумеется. Вы просто не привыкли к этому, Гарри. В наши дни гражданские права в США кое-что значат. Почему белую протестантку англосаксонского происхождения следует дискриминировать только из-за того, что мой отец и окружной прокурор посчитали, будто она убила свою тетю? Хотя, насколько я понимаю, случай с Лоретт объясняется не только верностью демократическим идеалам. У нее вроде бы есть талант.
— У Роберты тоже, — сердито сказал шотландец. — Но я не вижу, чтобы кто-нибудь предлагал ей контракт.
— Посоветуйте Роберте постараться, чтобы ее обвинили в убийстве.
Лоретт бомбардировали столькими предложениями выступать по телевидению, в ночных клубах, даже сниматься в кино, что она, по тактичному совету дядюшки Карлоса, обратилась за помощью к Селме Пилтер. Старая ветеранша войн за отчисление процентов, привязавшаяся к Лоретт после встречи в офисе нотариуса Уильяма Мелоуни Вассера, ринулась в битву. Именно она добыла в качестве трофея бродвейский контракт.
— Но, Селма, ведь это Бродвей… — неуверенно начала Лоретт.
— Послушай, дорогая моя, — прервала ее Селма Пилтер. — Если ты серьезно думаешь о карьере певицы, то нет более быстрого способа добиться признания. Не можешь же ты годами околачиваться в клубах. Если хочешь стать звездой, нужно завоевать соответствующую публику. Хотя телевидение создает хорошую рекламу, это не кратчайший путь. Посмотри на Барбару Стрейзанд — она добилась всего, только попав на Бродвей. Джи-Джи карабкалась к вершине на радио, но то была другая эпоха. Рекламу ты получила, теперь тебе нужно показать себя, и поскорее, пока публика тебя помнит. Вот почему я советую отказаться от голливудского предложения — Голливуд отнимает слишком много времени. Конечно, если бы у тебя не было качеств звезды, тогда другое дело. Но с твоим голосом и тем, что с тобой произошло, грех упускать такую возможность.
— Вы действительно так думаете?
— Я слишком давно в этом бизнесе, чтобы тратить время на посредственность. И Оррин Стайн тоже. Если Оррин приглашает тебя в свой мюзикл, значит, считает, что ты справишься. Он не станет рисковать почти полумиллионом долларов своих спонсоров, не говоря уже о своей репутации, только ради хорошенького личика и нескольких дюжин газетных вырезок.
— Мне дадут главную роль?
Старуха усмехнулась:
— Ты говоришь так, словно уже стала звездой. Это музыкальное ревю, дорогая, битком набитое свежими молодыми талантами, — Оррин умеет подбирать завтрашних звезд. Для тебя он предназначает сольный номер — только ты, фортепиано и прожектор для подсветки. Большей уверенности в тебе он не мог продемонстрировать. Так что советую тебе согласиться.
Лоретт согласилась — и рекламная машина начала работать вовсю благодаря Селме Пилтер и пресс-агенту Стайна, не упоминая уже Кипа Кипли и ему подобных. Марта Беллина, вернувшись с гастролей, стала давать девушке уроки вокального мастерства.
— Это самое малое, что я могу сделать для племянницы Глори, — говорила ей пожилая оперная певица. — А твой голос напоминает мне ее.
Эллери, все еще гоняющийся за четырехбуквенным блуждающим огоньком в деле об убийстве Глори Гилд, выкроил время, чтобы приехать на такси к уже ветхому Римскому театру на Западной Сорок седьмой улице, где репетировала труппа Стайна, и с помощью шапочного знакомства со швейцаром, а также пяти долларов проскользнул в один из последних рядов.
Это оказалось правдой. Сходство заставляло вздрогнуть и покрыться гусиной кожей. Девушка от природы великолепно владела голосом — тем же голосом, который, как мог бы поклясться Эллери, звучал на старых пластинках Глори Гилд, доставлявших ему такое наслаждение.
Лоретт сидела у рояля на пустой сцене в своей повседневной одежде, без грима, изредка заглядывая в текст. Из ее горла исходил тот же тихий, трепетный голос, который некогда околдовывал миллионы радиослушателей ее тети. Он был столь же интимным, обращенным не ко всему залу, а к каждому слушателю, чтобы тот мог унести его с собой и мечтать о нем. Билли Годенс, которому Стайн поручил писать музыку для его ревю, уделял особое внимание соло Лоретт, подгоняя его стиль и настроение к ее голосу, пока музыкальный материал не стал составлять с ним единое целое. Годенс благоразумно отказался от стилей бит, рок и фолк, вернувшись к страстным балладам эпохи Глори Гилд — песням, которые трогали до глубины души. (Позднее Эллери узнал, что вся остальная музыка шоу была выдержана в современном стиле. Оррин Стайн предоставил Лоретт витрину. Он знал, что делает.)
