— Я спрашиваю мать: где вы живете? — вступила в разговор Мартынова. — Оказалось, на соседней улице. Дома бабушка. И тогда решили: я отведу мальчика, а Юра отвезет мать в больницу. С трудом поймали машину, Юра уехал. Потом встретились на бульваре. Вот такая история.
— Господи, — вздохнула Валентина, — когда же этих подонков утихомирят?
— Жаль, что пьянчугу упустил, — гневался Мягков и снова извинился за опоздание.
— Мойте руки, сядем за стол.
Они ушли в ванную, и Старбеев улыбнулся:
— Нет, Валюша, игрушки вместе…
— Вижу.
Кто-то негромко позвонил.
— Здравствуйте, Юлия Борисовна! — шумно приветствовал Старбеев элегантную женщину в беличьей шубке и лохматой песцовой шапке. — Рады видеть вас.
— Был дневной спектакль. Иду домой, села в лифт и нажала вашу кнопку. Простите за вторжение.
Подошла Валентина, они расцеловались.
Войдя в столовую, Юлия Борисовна увидела гостей и звонко, легко сказала:
— Будем знакомиться, молодые люди. Меня зовут Юлия Борисовна. — Руки у нее были красивые, с бледным розовым маникюром. От нее пахло морозом, духами, а большие малахитовые глаза, неброско подведенные тенями, лучились теплотой.
— Нина Сергеевна, — с добрым чувством представилась Мартынова. Она видела гостью в двух спектаклях и хорошо запомнила.
— Юрий Васильевич, — Мягков пожал ее руку и отодвинул стул, чтобы она могла сесть.
— Я, конечно, не догадывалась, что здесь такое пиршество. Но одобряю. Есть прекрасный повод… — Она вынула из сумочки газету, распахнула ее и мягким, сочным голосом прочла: — «Осеннее интервью». От души поздравляю вас, Павел Петрович! Читала вчера и сегодня… Не знаю, дорогой мой, но отчего-то захотелось заплакать. Так иногда бывает на сцене, когда тебя в душе переполняет вера и власть над ролью. Это прекрасное чувство. К сожалению, оно не часто приходит ко мне.
— Так на ловца и зверь бежит. Нина Сергеевна — автор очерков. Это ее премьера. А Юрий Васильевич — герой интервью.
— Мне повезло! Приятная встреча. Давайте за них и выпьем.
Мартынова сидела взволнованная, растерянная и не видела себя покрасневшей, но это заметила Юлия Борисовна и весело, непринужденно сказала:
— Вы еще краснеть умеете, это превосходно, Нина Сергеевна.
Вдруг Мартынова встала и, не справившись со своим волнением, начала говорить:
— Я приехала в Трехозерск, ничего не зная о городе, кроме названия газеты, где буду работать. Я не солгу ни себе, ни вам, если скажу, что совсем не ожидала того, что дал мне этот город, что он сотворил со мной. Я навсегда запомню ваш отчий дом. Да, Павел Петрович, отчий дом. Он ведь у вас большой. И конторка, и цех. Я счастлива, что встретила вас. Вы добрый, мудрый человек и очень помогли моему скромному успеху. Спасибо! Рядом с вами сидит Юра. Уважаемая Юлия Борисовна! Вы сказали, что, прочитав очерки, вам отчего-то захотелось заплакать… Не знаю, может, ошибаюсь… Но могло же так случиться, что вы в каких-то строчках почувствовали мои слезы — не отчаянья, а обретенья радости любви. И все это сделал, вызвал Юра. Вы простите меня за такой сумбурный разговор…
Старбеев включил музыку, она звучала спокойно, как бы отдаленно.
Валентина бесшумно сменила тарелки и на круглом подносе внесла коричнево-румяную курицу, обложенную картошкой.
Все похвалили кулинарное мастерство Валентины и выпили за ее здоровье.
Мягков о чем-то посекретничал с Мартыновой, та, блеснув глазами, кивнула, и он встал.
— У меня сейчас такое состояние… Со стороны, наверное, выгляжу глупо… Сижу молчу. А в душе вулкан. Конечно, и газета немало капель добавила… Так что чаша переполнена. Раньше мне и присниться такое не могло. А вот случилось. Недавно еще в блокноте Нины Сергеевны была всего лишь одна строка: «Юрий Васильевич Мягков. Механический цех». Как она превратила эти строки в «Осеннее интервью», не знаю. Но хорошо знаю другое. Павел Петрович и Нина Сергеевна подвели меня к новому рубежу. Теперь все сплелось воедино. Мне жаль, что здесь нет моих родителей. Правда, четвертый стул уже купили. Нину еще не видели. А очерки читали. Думаю, догадываются, для кого этот стул. Иначе все было бы в моей жизни по-другому… Как — не знаю. Но убежден, не так хорошо, как теперь… Лицо его покрылось капельками, и он утер их платочком. — Мне легче с «зубром» справиться. Лучше я сяду…
— Напрасно. Вас интересно слушать… Нина Сергеевна, а вы уже послали газету домой? — сказала Юлия Борисовна.
Мартынова не ожидала такого вопроса и, внутренне вспыхнув, спросила:
— Кому?
— Маме. Отцу.
— Да, конечно… — солгала она и вышла из-за стола, чтобы никто не видел, как она покраснела. Нет, она не посылала и, наверное, не пошлет газету домой. Это была ее боль, душевная рана.
Когда она узнала, что у отца есть другая женщина, с которой он встречается почти каждый день, а мать, ее любимая мать, все знала об отце, но почему-то делала вид, что ничего не происходит, то поняла, что есть только один путь — покинуть дом, не терзать себя горестью происходящего.
В Москве была тогда ранняя осень. Листья на деревьях истончились, стали прозрачно-золотистыми, похожими на пластинки слюды, через них просвечивало остывшее солнце. Густой и частый осинник побагровел, и стали виднее серые, тревожные пятна неба.
Мартынова бродила по дорожкам Серебряного бора и думала, как жить дальше, с кем разделить беду, которая так тягостно обрушилась на семейный очаг. Но еще горше представилась мысль с кем-то поделиться этим стыдом.
Она на могла простить родителям их взаимное предательство. И презирала губительную ложь во спасение. Почему же люди так нелепо и гадко оскорбляют свое достоинство…
Однажды, потом она проклинала этот случай, Нина возвращалась от подруги и бросила взгляд на зазывно освещенное витринное окно шашлычной. Там, за окном, она увидела отца с той женщиной.
Ей хотелось крикнуть, ударить кулаком по стеклу, но для этого не было сил. Она только приникла лицом к стеклу, по которому текли струйки дождя.
А отец все говорил, говорил что-то той женщине и улыбался…
Перед чаем Валентина стала убирать посуду. Возле Мартыновой она задержалась и, легко тронув за плечо, шепнула:
— Очень хочется быть на вашей свадьбе. — И скорее себе, чем Мартыновой, сказала: — У Павла Петровича сердце — вещун. Не ошибается… Как он за вас переживает.
— Удивительный человек… Я очень благодарна.
Валентина снова коснулась ее плеча и, собрав посуду, пошла на кухню.
Поставив чайник на плиту, она присела на свое излюбленное место в углу, около окна, и, облокотившись на стол, прижав ладонь ко лбу, задумалась.
Издавна говорят: любовь приходит негаданно и порой нельзя уже вспомнить, когда это случилось. Только сердце, изнемогая от радостного блаженства, в удивительной, неразгаданной тревоге вдруг понимает: оно уже принадлежит другому.
Это было в Синиловске. Она тогда стирала белье во дворе, огороженном низким штакетником. Вокруг было тихо. Она поднялась на крылечко, привязывала веревку.
Возле колодца, где разгуливал чужой петух с ярким оперением, появился Старбеев.
— Здравствуй, Валентина… Вот и свиделись, — сказал он и доверчиво улыбнулся.
— Здравствуй, Павел, — ответила она, ошеломленная неожиданной встречей. — А где же вещи?
— Я вчера приехал. Уже затемно.
— Где остановился?
— У стрелочника. Возле станции… Приютил. Дела у меня тут. Ваш заводишко нам план срывает. Деталь чуть больше воробья, а без нее приборы нельзя собрать. Вот и попросил директор: съезди, вышиби из них… Я согласился. Заодно, думаю, и тебя повидаю. Адресок-то был мне известен. Письмо твое получил.
Валентина растерянно вздохнула, к себе пригласить не осмелилась.
— Как живешь-можешь? — поинтересовался Старбеев и, чтобы задержаться, попросил напиться.
Она зачерпнула воду кружкой в ведре, подала.
— Сам знаешь, время нелегкое. Работаю.
— А Маринка?
— Поначалу хворала, а теперь окрепла. Бегает. Летом здесь хорошо.
— Вот и ладно, — неопределенно сказал Старбеев. — Я пойду, как бы не прозевать снабженцев. Дело есть дело. Я приду к тебе… Тогда поговорим… Обо всем…
И, глядя ему вслед, она грустно вздохнула: никогда не забудет ту встречу на привокзальной площади и Старбеева, тащившего ее в вагон.
Ближе Павла для нее уже не было человека.
Иногда по ночам Валентина просыпалась от стука — то глухо ударялась ставня, раскачиваемая ветром, а ей казалось, что это Павел приехал к ней, и она замирала от смутного восторга, а разуверившись, печалилась от обиды и сильного жара в груди.
И вот Старбеев здесь, почти рядом. Валентине было радостно, что она увидела его, и воздух звенел, искрился, и даже ветер, прилетавший издалека, сразу утихал.
Вечером Валентина пораньше уложила спать Маринку, а сама уселась на скамейке возле дома, под окнами, и молча ждала. Чего ждала, она и сама толком не знала, но сердце велело так поступить.
