— Собственно, никто и не сомневался, от чего умер Феликс. Охотники были уверены, что Тимбер сделал это нарочно. Они подняли лису в роще Лерриджа и поскакали за ней через парк. Это, собственно, не парк, а открытое пространство, где совершенно безопасно скакать галопом, и только кое-где стоят отдельные деревья. А Тимбер на полном скаку свернул с Феликсом под дуб, и бедняга умер раньше, чем грохнулся на землю. Но мы об этом, конечно, узнали только гораздо позже. Когда я его покупала, я знала только, что Феликс ударился на охоте головой о ветвь дерева. А такое у нас не случалось со времен Вильгельма Рыжего.[11]
— А кто-нибудь видел, как это произошло?
— Нет, никто. Но все знали, что Феликс не мог направить лошадь под дерево, когда кругом было открытое пространство. А когда Тимбер попробовал повторить тот же номер с Сэммсем, то ни у кого уже не осталось сомнений. Так что его решили продать, и все охотники сидели и помалкивали, глядя, как Элеонора Эшби покупает этого уголовника.
— Красивый уголовник — этого у него не отнимешь, — сказал Брет, поглаживая Тимбера по шее.
— Красавец, — подтвердила Элеонора. — А как прыгает через препятствия! Ты не пробовал послать его на препятствие? Нет? В другой раз непременно попробуй. Как раз прыгать на нем безопаснее всего — ему тогда некогда придумывать свои каверзы. Правда, странно? Вид у него совсем не озорной, — добавила Элеонора, с недоумением разглядывая свою неудачную покупку.
— Не озорной.
Элеонора уловила в голосе Брета неуверенность.
— Ты, как будто, не согласен?
— Ну, во всяком случае, я еще не встречал животное с таким раздутым самомнением.
Элеонора удивилась; видимо, как и Саймону, ей это не приходило в голову.
— Самомнением? Пожалуй, ты прав. Еще бы у него не было самомнения — не каждой лошади удается убить своего хозяина. А с тобой он никаких номеров не выкидывал?
— Вильнул в воротах, больше ничего.
Брет не сказал: он воспользовался первой представившейся возможностью, чтобы разбить мне колено о столб. Это никого не касалось, кроме него и Тимбера. Им предстояло долгое знакомство, и они сами выяснят свои отношения.
— Как правило, он — сама кротость, — продолжала Элеонора. — Этим-то он и опасен. Мы все на нем ездили — Саймон, Грегг, Артур и я, и он только дважды устроил нам подвох — раз Саймону и раз Артуру. Но уж конечно, — добавила она с усмешкой, — мы держались подальше от деревьев.
— На нем бы в пустыне ездить. Там можно за весь день не встретить ни кустика, ни столбика.
Элеонора посмотрела на красавца вороного и сказала:
— Боюсь, что он и там что-нибудь придумал бы.
«Да, наверняка придумал бы», — согласился с ней в душе Брет. Такие зловредные лошади, как Тимбер, встречаются крайне редко, но они неисправимы: что с ними ни делай, они уж придумают, как тебе наседать. И они не размениваются на мелочи.
Похоже, что и Саймон не собирался размениваться на мелочи. Он посадил его на опасную лошадь, сказав только, что тот иногда «откалывает номера». Тонкий ход — с помощью лошади убрать с дороги соперника.
Беатриса Эшби посмотрела на своего племянника Патрика, который сидел на другом конце стола, и мысленно выставила ему самую высокую оценку. Обед в обществе викария и его жены, наверняка, был для него нелегким испытанием, но он держался безукоризненно. В нем не было ни неловкости, ни излишней веселости. Он вел себя с той же спокойной сдержанностью, которая произвела на нее такое впечатление при их первой встрече в чердачной комнатушке в Пимлико. Так умеют вести себя только зрелые люди, а ведь ему еще не исполнилось и двадцати одного года. Глядя, как он беседует с викарием, Беатриса восхищалась, с каким достоинством держится этот новый Патрик Эшби. Он умеет молчать, не производя при этом впечатления ни глупости, ни скованности.
Беатриса вырастила Саймона и была довольна результатом своего воспитания. Но этот юноша воспитал себя сам, и результат, пожалуй, был еще лучше. Может быть, как считают, главное — первые семь лет в жизни человека, а дальше все идет само собой. А может быть, Патрик был настолько цельной личностью, что ему не требовалось направляющей руки. Он шел своим собственным путем к цели, которая была видна ему одному, и вырастил из себя этого спокойного выдержанного юношу с замкнутым лицом.
Это даже не лицо, а маска, пожалуй, довольно грустная маска. При всем сходстве черт, как она отличается от подвижной физиономии Саймона: глядя на них, вспоминается маска с двумя профилями — комедии и трагедии — которую часто помещают на титульных листах пьес.
Саймон был в этот вечер особенно весел, а у Беатрисы от этого щемило сердце. Ей было жаль Саймона, и вместе с тем, забыв почти все свои претензии к нему, она восхищалась тем, как великолепно он держался, и любила его всей душой. Саймон по сути дела отрекался от престола и делал это с поразительным изяществом и непринужденностью. Она даже чувствовала себя виноватой за то, что недооценила широты души эгоистичного и скуповатого Саймона.
Разговор шел о жеребенке, который родился у Хани. Кобылке надо было придумать кличку. Все развеселились и начали предлагать что-то совершенно несуразное. Нэнси утверждала, что, поскольку «хани»[12] — сладкое слово, жеребенку тоже надо дать какое-нибудь сладкое имя, например «Конфетка», на что Элеонора возразила, что они не имеют права сделать всеобщим посмешищем лошадь таких кровей. Если Элеонора поехала встречать Патрика в затрапезном виде, к обеду она вышла в новом платье. Давно уже Беатриса не видела ее такой красивой и веселой. Элеонора принадлежала к типу людей, которых редко увидишь в приподнятом настроении.
— Хани страшно понравилась Брету, — сказала она.
— Беатриса, конечно, потащила вас в конюшню, едва вы переступили порог, да, Брет? — спросила Нэнси, тоже с готовностью подхватившая новое имя Патрика. — Ну и как, понравились вам лошади?
Только викарий называл его Патриком.
— Очень! — ответил Брет. — И я встретил старую знакомую.
— Да? Кто же это?
— Регина.
— Да-да, верно. Бедная старушка. Ей, наверно, уже лет двадцать, — сказала Нэнси.
— Почему же «бедная»? — возразил Саймон. — Вот уже сколько лет она нас обувает и одевает. Нам впору платить ей дивиденды.
— Она получает дивиденды на пастбище, — заметила Элеонора. — Ест за троих.
— Если кобыла каждый год приносит по жеребенку — и какому жеребенку! — то уж по крайней мере она заслуживает того, чтобы ей давали вволю поесть.
Саймон за обедом пил больше обычного, но вино на него как будто не действовало. Беатриса перехватила обращенный на Саймона взгляд викария, в котором, как ей показалось, была жалость.
Со своего конца стола Брет тоже посматривал на Саймона, но безо всякой жалости. Брет вообще, как всякий человек, который не склонен жалеть себя, редко жалел и других. Но Саймону он отказывал в сочувствии не только потому, что был чужд жалости. И даже не потому, что Саймон объявил ему войну: у него бывали враги, которых он уважал и которыми даже восхищался. Но в Саймоне Эшби было что-то отталкивающее. Вокруг сидели его родственники и друзья, и Саймон всех очаровывал своей веселостью, все они восхищались его благородством и стойкостью перед лицом неожиданного удара судьбы. Они восхищались его умением держать себя в руках, но им и в голову не приходило, что Саймон разыгрывал перед ними спектакль, за которым скрывалось нечто гораздо более грозное, чем ущемленное самолюбие.
Наблюдая за тем, как Саймон делал хорошую мину, Брет вдруг заметил в нем неуловимое сходство с кем-то, кого он совсем недавно повстречал. С кем-то, кто отличался такой же привлекательной внешностью, воспитанностью и отличными манерами и от кого тоже можно было ожидать чего угодно. Кто же это такой? Брет никак не мог вспомнить.
Как всякий человек, который пытается поймать за хвост ускользающее воспоминание, Брет злился, напрягая память. Кто же? Лодинг? Нет. Кто-то, кого он встретил на корабле по пути из Америки? Нет. Макдермотт? Нет. Черт возьми, так кто же?
— Патрик, а ты как думаешь?
Это сказал викарий. «Надо быть с ним поосторожнее», — подумал Брет. Он опасался встречи с Джорджем Пеком почти так же, как с Саймоном. Учитель знает о своем ученике много такого, чего о нем не знает даже родная мать. И Джордж Пек, наверняка, помнит много важных мелочей о Патрике. Однако встреча с Пеком прошла наилучшим образом. Нэнси поцеловала Брета в обе щеки и сказала:
— Какой же ты стал взрослый, мой мальчик! И такое серьезное лицо!
— У Патрика всегда было серьезное лицо, — сказал викарий, пожимая Брету руку.
Он глядел на Брета с интересом, но такой интерес возникнет у любого учителя, который увидит своего ученика после десятилетнего перерыва. И Брет, который в общем-то не очень жаловал священнослужителей, почувствовал, что викарий ему симпатичен. Но он все-таки относился к Джорджу с некоторой опаской: не потому, что тот был священнослужителем, а потому, что тот хорошо знал Патрика Эшби, и потому, что глаза на его некрасивом лице светились умом и проницательностью.
