Он бы еще мог понять, если бы больница Джона Карпендара была базовой клиникой медицинского факультета. Эта манера широко раскрывать глаза при разговоре, словно завлекая слушателя неожиданной вспышкой ярко-синего пламени, слегка приоткрытыми влажными губами над ровными зубами цвета слоновой кости, вызывала бы восторг в компании студентов-медиков.
На сержанта Мастерсона, как заметил Далглиш, она тоже произвела впечатление.
Но что же такое сказала про нее сестра Ролф?
«Гибкий, но нетренированный ум, ласковая и заботливая медсестра».
Что ж, может быть. Но Хилда Ролф была пристрастна. И так же пристрастен, только по-своему, был Далглиш.
Не поддаваясь желанию съязвить, наговорить дешевых колкостей, вызванных антипатией, он с новой энергией продолжил допрос.
— Вам понравился фильм?
— Ничего.
— И вы вернулись в Найтингейл после этого «ничего»-фильма в котором часу?
— Не знаю. Наверно, без чего-то одиннадцать. Я встретила у кинотеатра сестру Ролф, и мы возвращались вместе. Наверно, она сказала вам.
Значит, они уже успели поговорить. Это была их легенда, и девушка повторяла ее, даже для видимости не стараясь, чтобы ей поверили. Конечно, можно и проверить. Кассирша в кинотеатре могла помнить, пришли они вместе или нет. Но такое расследование вряд ли стоило труда. Какое, в самом деле, это имело значение, если только они не провели вечер, замышляя убийство и одновременно приобщаясь к культуре? А если это так, то перед ним сидит одна из соучастниц злодеяния, которая явно ничем не встревожена.
— Что произошло, когда вы вернулись? — спросил Далглиш.
— Ничего. Я пошла в нашу гостиную, а там все смотрели телек. В общем-то они его выключили, когда я вошла. Двойняшки Берт поднялись в кухню и приготовили чай, а потом мы пили его в комнате Морин. С нами была Дэйкерс. А Маделин Гудейл оставалась с Фаллон. Я не знаю, во сколько они пришли. Сразу после чая я пошла спать. И заснула еще до двенадцати.
Вполне возможно. Только убийство это было очень простое. Ничто не могло помешать ей подождать хоть в кабинке уборной, пока она не услышит, как Фаллон наполняет ванну. И как только Фаллон зайдет в ванную, Пардоу будет знать (потому что это знают все учащиеся), что стаканчик виски с лимоном уже ждет на тумбочке Фаллон. До чего же просто: проскользнул в ее комнату и подлил кое-что в питье. Но что именно? Такая вот работа втемную, когда предположения неизбежно опережают факты, выводила из себя. До тех пор пока не закончится вскрытие и не будут готовы результаты токсикологического анализа, у него даже нет уверенности, что он расследует убийство.
Внезапно Далглиш переменил тактику, возвращаясь к прежнему порядку опроса.
— Вам жаль, что Пирс умерла?
Опять широко раскрытые глаза, недовольная гримаса сосредоточенности, дающая понять, что в общем-то даже глупо задавать такие вопросы.
— Конечно. — Небольшая пауза. — Она не сделала мне ничего плохого.
— А другим?
— У них и спросите. — Снова молчание. Вероятно, она почувствовала, что ответила глупо и невежливо. — Что плохого могла сделать Пирс кому бы то ни было?
Это было сказано без тени презрения, почти равнодушно, всего лишь констатация факта.
— Кто-то убил ее. И это наводит на мысль, что она была не такой уж безобидной. Кто-то, наверное, ненавидел ее так сильно, что захотел разделаться с ней.
— Она могла сама убить себя. Когда она глотала этот зонд, она наверняка знала, что ее ждет. Она была в ужасе. Любой, кто смотрел на нее, мог это заметить.
Джулия Пардоу была первой из учащихся, кто сказал про страх Пирс. Еще один человек из присутствовавших на том уроке заметил это — инспектор Генерального совета медицинских сестер, которая в своих показаниях подчеркнула, что девушка, по-видимому, опасалась чего-то и будто приготовилась к испытанию. Удивительно, что Пардоу оказалась такой наблюдательной. И небезынтересно.
— Но неужели вы верите, что она сама влила яд в питательную смесь? — спросил Далглиш.
Синие глаза взглянули на него в упор. Она слегка улыбнулась своей загадочной улыбкой.
— Нет. Пирс всегда страшно боялась, когда приходилось играть роль пациента. Она терпеть этого не могла. Она ничего не говорила, но всем было видно, что она чувствовала. А глотать зонд ей, наверно, было особенно тяжело. Однажды она мне сказала, что сама мысль об обследовании горла или операции ей невыносима. В детстве ей удалили гланды, и хирург — или, может быть, медсестра — грубо обошелся с ней и сделал ей очень больно. Во всяком случае, это было ужасно, и с тех пор у нее остался страх за свое горло. Конечно, она могла бы все объяснить сестре Гиринг, и кто-нибудь из нас занял бы ее место. Ей не обязательно было быть пациенткой. Никто ее не заставлял. Но, по-моему, Пирс решила, что пройти через это — ее долг. Она была сильна по части долга.
Значит, любой из присутствующих мог заметить, что чувствовала Пирс. Но на самом деле заметили только двое. И одной из них была вот эта, казалось бы, не слишком чувствительная молодая особа.
Далглиш был заинтригован, хотя и не слишком удивлен, тем, что для доверительных разговоров Пирс выбрала Джулию Пардоу. Он уже сталкивался с этим раньше, со странной, противоестественной притягательностью, которой обладали хорошенькие, окруженные вниманием девушки для некрасивых и всеми презираемых. Иногда они даже отвечали взаимностью: странное очарование друг другом, которое, как он подозревал, составляло основу многих уз дружбы и брака, совершенно необъяснимых для общества. Однако если Хедер Пирс пыталась приобрести дружбу или расположение трогательным повествованием о своих детских горестях, то ей не повезло. Джулия Пардоу уважала силу, а не слабость. Она будет глуха к мольбам о сострадании. И все же — кто знает? — может быть, Пирс и получила от нее что-то. Не дружбу, не расположение, не даже сострадание — а чуточку понимания.
Неожиданно для самого себя он вдруг сказал:
— Вы, вероятно, больше знали о Пирс, чем кто-либо еще здесь, вероятно, лучше понимали ее. Я не верю, что ее смерть была самоубийством, и вы тоже не верите. Хотелось бы, чтоб вы рассказали мне о ней все, что могло бы помочь мне найти мотив преступления.
Она немного помолчала. То ли ему показалось, то ли она действительно решалась на что-то? Потом произнесла своим высоким, невыразительным, каким-то детским голосом:
— Думаю, она кого-то шантажировала. Как-то раз она и меня пыталась шантажировать.
— Расскажите, пожалуйста.
Она посмотрела на него задумчиво, как бы оценивая его надежность или прикидывая, стоит ли история того, чтобы ее рассказывать. Потом ее губы слегка тронула улыбка, вызванная воспоминаниями.
— Примерно год назад, — сказала она спокойно, — мой дружок провел со мной ночь. Не здесь, а в главном общежитии для медсестер. Я отперла одну из пожарных дверей и впустила его. Мы, в общем, просто дурачились.
— Это был кто-то из больницы Карпендара?
— Угу. Один хирург-ординатор.
— И каким образом Хедер Пирс узнала об этом?
— Это было в ночь перед нашим предварительным, то есть первым экзаменом, который засчитывался в диплом. Пирс перед экзаменами всегда мучилась желудком. Наверно, она ползла в одно место и видела, как я впустила Найджела. Или, может быть, она уже возвращалась к себе в комнату и подслушивала под дверью. Может, она услышала, как мы хихикали или еще чего. Я думаю, она слушала довольно долго. Интересно, что она себе представляла. Никто ведь не занимался с Пирс любовью, так что, думаю, она пришла в возбуждение от одного только подслушивания, как кто-то другой забавляется с мужчиной в постели. Во всяком случае, на следующее утро она завела со мной серьезный разговор на эту тему, а потом еще пригрозила, что расскажет все главной сестре и меня выгонят из училища.
Пардоу говорила без всякой злобы, даже как бы с оттенком удовольствия. Этот случай нисколько не беспокоил ее. Ни тогда, ни теперь.
— И что она запросила за свое молчание? — спросил Далглиш.
Он не сомневался, что, какова бы ни была награда, Пирс ее не получила.
— Она сказала, что еще не решила, что ей надо подумать. Мол, плата должна соответствовать проступку. Вы бы видели ее физиономию! Вся в красных пятнах, как у разъяренного индюка. Не знаю, как я удержалась от смеха. Я притворилась, что очень волнуюсь и раскаиваюсь, и спросила, не можем ли мы поговорить об этом вечером. Мне просто нужно было время, чтобы связаться с Найджелом. Он живет со своей матерью-вдовой в ближнем пригороде. Она его обожает, и я знала, что она без труда подтвердит под присягой, что он ночевал дома. Она считает, что ее драгоценный Найджел имеет право брать все, что захочет. Но я не хотела, чтоб Пирс проговорилась, пока я это не улажу. А когда увиделась с ней вечером, я сказала, что мы будем полностью отрицать эту историю и что у Найджела будет алиби. Она забыла про его мать. И еще кое-что тоже забыла. Ведь Найджел — племянник мистера Кортни-Бриггза. И значит, если она проговорится, мистер Кортни-Бриггз сделает так, что выгонят ее, а не меня, только и всего. Пирс была ужасно глупой, это правда.
