– А что мама будет делать целыми днями?
Он украдкой взглянул на сына, удивленный вопросом.
– В каком смысле? Она будет делать то же, что и всегда.
– Ты так думаешь?
Внезапно он уже и сам в это не верит. Тем не менее он возражает:
– Чем она занималась в Париже? Дом, магазины, рынок, кухня...
– Приезжать домой обедать ты не будешь, да и я тоже, когда перейду в лицей в Вильжюифе. Магазин в Клерни только один. Вокруг все напоминает заброшенный пустырь. А на пустырях не прогуливаются.
Он всегда искал одобрения Алена и с горечью отметил про себя, что не нашел его и в этот раз.
– Тебе не нравится новая квартира?
– Я ничего не имею против дома.
– Когда твою комнату приведут в порядок...
– Я так мало времени провожу в своей комнате!
– Сегодня вечером установят телевизор.
– Знаю.
– И что?
– Ничего.
Он бойкотировал их новую жизнь, еще даже не попробовав, что это такое. Тем хуже, если Эмиль ошибся. Идти на попятный было уже поздно, поскольку они приобрели квартиру в рассрочку на условиях ежегодных выплат по займу в течение пятнадцати лет.
Съехав с автострады у Итальянских ворот, они направляются к Сене и переезжают через нее по Аустерлицкому мосту. Чуть позже, у станции метро «Сен-Поль», напротив лицея Карла Великого, Ален выходит из машины. На часах без пяти восемь.
– Деньги у тебя есть?
Мальчуган удостоверяется, что они лежат у него в кармане. Это ему на обед. Вот так и рождались проблемы, наподобие той, что пришлось решать накануне.
Эмиль не мог заехать за Аденом, чтобы отвезти его на обед, так как заранее не знал, в котором часу сможет уйти из конторы. Каждый будет сам планировать свое время.
Когда они жили на улице Фран-Буржуа, все было просто, ибо стоило им преодолеть несколько сот метров – и их ждал уже накрытый стол.
Накануне Бланш весь день раскладывала белье и одежду по стенным шкафам. Между ванной и комнатой Алена имелся гардероб, окруженный с трех сторон стенными шкафами.
– Представляешь, как это будет удобно! – воскликнул Эмиль, когда они месяца три назад посетили едва достроенную квартиру.
Еще работали водопроводчики и маляры. Сложно было получить верное представление о размере пустых комнат, где странно звучали голоса.
– Что ты об этом думаешь?
– Здесь хорошо, – послушно отвечала Бланш.
Она оглядывалась по сторонам, словно пытаясь определить свое место в этом новом мире.
– Тебе придется в два раза меньше заниматься уборкой, потому что здесь легче поддерживать порядок. К тому же везде имеются стенные шкафы.
– Мне нужно еще со всем этим разобраться.
Два дня назад, когда вносили мебель, она приняла дверь стенного шкафа за дверь в общую комнату. Это было всего лишь вопросом привычки.
В квартире на улице Фран-Буржуа они чувствовали себя, как в старой одежде, с ее накопившимися за многие годы запахами, и на всем – налет времени, оставшийся не от них, а от нескольких поколений неизвестных им людей
Все требовало ремонта: окна, сквозь щели в которых дуло, ставни, на которых не хватало крючков, засов входной двери, который можно было сдвинуть, лишь приподняв саму дверь.
Каждый вечер Малары, их соседи сверху, до половины двенадцатого смотрели телевизор, и слышимость была такой, словно находишься в их жилище.
Стоя в очередях к лавочникам, Бланш вынуждена была слушать болтовню старух, которые каждое утро встречались, чтобы обменяться очередными сплетнями.
У Жовиса оставался целый час. Его контора открывалась только в девять. Он двинулся к Вогезской площади и остановил машину на улице де Тюренна.
Накануне он зашел выпить кофе на террасе бара, находившегося прямо на углу. На тротуаре стояло четыре или пять столиков и несколько стульев. Тент был опущен, так как солнце припекало уже не на шутку.
Он тогда успел прочесть свою газету от корки до корки. Ему предстоит читать газету и сегодня утром, затем утром следующего дня, и так до тех пор, пока не закончится учебный год и ему не надо будет больше отвозить сына в лицей Карла Великого.
Перед ним стоял официант.
– Принесите мне...
Он колеблется, видит на оконном стекле выведенные мелом слова: привоз пуйи [4].
– Бокал пуйи.
Пил он мало, позволяя себе аперитив, лишь когда вдруг оказывался с друзьями, или порой по воскресным вечерам, когда отправлялся куда-нибудь с Бланш и Аденом. За столом он довольствовался одним-двумя стаканами красного вина.
Он вошел в бар, где на одном из столиков лежали газеты. Он бывал в этом бистро, еще когда оно было темным, со старой оловянной стойкой, с опилками на полу, а владел им однорукий овернец.
Овернец умер. Новый хозяин все поменял, установил медную стойку, светлые полки, новые столики, новые стулья. Теперь можно было стоя съесть настоящий холодный завтрак, обед или ужин посреди аппетитных колбасных закусок.
– Правда, что вы уехали из этого квартала?
– Два дня назад. Мы обосновались в десяти километрах от «Орли».
– Но вы не поменяли работу? Вы по-прежнему на площади Бастилии?
– По-прежнему.
– Вы теперь живете в одном из тех жилых массивов, что видны с южной автострады?
– Не совсем так...
Ибо это не было обыкновенным жилым массивом. Здесь стояли не типовые дешевые муниципальные дома, а тщательно отделанные здания, и между бетонными сооружениями были обустроены зеленые зоны.
Инициаторы проекта, должно быть, не решились употребить слово «резиденция», как для ансамблей класса «люкс». Это могло бы отпугнуть средних клиентов. Они попросту окрестили это место Клерви, не дав никакого другого определения.
– Вашей жене там нравится?
– По-моему, да.
– Она там пообживется. Женщины не так быстро, как мы, свыкаются с новым местом. Когда мы здесь обосновались, я первые полгода думал, что моя жена станет неврастеничкой. На улице Клиньянкур она знала всех в квартале.
Пуйи было сухим, прохладным. Он выпил его почти одним глотком. Спустя несколько минут ему захотелось еще, и он сделал знак официанту.
У него не было никаких серьезных оснований для озабоченности, тревоги В сущности, ему не давало покоя то, что происходило в первую ночь по ту сторону перегородки, или, вернее, тот факт, что он слушал до конца и был настолько взволнован услышанным, что на следующую ночь постарался не уснуть.
Ему было стыдно. Он вел себя в те ночи, как какой-нибудь любитель подглядывать за влюбленными парочками. Это противоречило его характеру, его убеждениям, жизненной установке, которой он всегда добросовестно следовал.
До настоящего времени он жил в мире с самим собой, сознавая, что делает все возможное, чтобы дать счастье близким и выполнить свой долг в отношении близких и своих работодателей.
Не смешно ли злиться на себя за то, что случайно подслушал звуки, голоса, слова, открывшие тебе мир, о которым не подозревал?
Ему вспомнился один одноклассник по школе в Кремлен-Бисетре, где год он даже учился у собственного отца. Это был единственный рыжий мальчик в классе; говорили, что от него плохо пахнет, поскольку его отец работал мусорщиком. Он был выше остальных, шире в плечах, с лицом, усеянным веснушками.
– А ты уже видел своего отца верхом на матери?
Эмиль покраснел. Ему, наверное, тогда исполнилось лет восемь-девять, и его мать еще была жива. Разумеется, он знал, что детей находят не в капусте, но его познания оставались весьма неполными, и он предпочитал не углублять их.
Ему претило Воображать применительно к матери некоторые жесты, о которых вполголоса говорили его одноклассники,
– Они так не делают, – ответил он. – Иначе у меня были бы братья и сестры.
Того, другого, звали Фердинаном.
– Ты так думаешь? Ну что ж. Старина, ты еще зелен! Я-то видел, как это делают мои старики. Я смотрел в замочную скважину. Родители – такие же люди, как и все прочие. Во-первых, начал не отец, а моя мать.
Эмилю было стыдно слушать, и все же он горел желанием задать вопросы. Кончилось тем, что он пробормотал, сам себя ненавидя:
– Она была раздета?
– Он еще спрашивает, была ли она раздета! Я сейчас тебе скажу...
Это было одним из самых неприятных его воспоминаний, и он положил годы на то, чтобы если не забыть, то по крайней мере изгнать его из своей памяти на длительные периоды.
Когда после их свадьбы он оказался вечером наедине с Бланш в гостиничном номере в Дьеппе, он внезапно вспомнил про родителей Фердинана, и это чуть было не испортило их первую брачную ночь.
Даже теперь еще в некоторые вечера он, прежде чем лечь спать, вешает что-нибудь из одежды или полотенце на ручку двери, чтобы закрыть замочную скважину, так как невольно думает об их сыне.
Заметила ли это Бланш? Стало ли это для нее своего рода сигналом?
Он был честным, стыдливым по природе и, также в силу своей природы, старался быть любезным по отношению к каждому.
Неужели ему это не удалось? Разумеется, он знавал и трудные периоды, в особенности когда сразу по окончании лицея стал работать у г-на Депу, местного нотариуса, чей дом из тесаного камня стоял через две улицы от них.
