Бурцев слушал Евстигнеева опустив голову, прижимая костыли к коленям, чтобы сдержать охватившую его дрожь. Одна мысль владела им: что-то нужно сделать сейчас же, немедленно, чтобы обелить себя, остаться для всех честным и достойным человеком, иначе жизнь его будет загублена. Что же делать? Как поступить? Мозг распалялся от отчаянных решений, но они не сулили успеха, а только усиливали страх.
— Свидетель Бурцев, это ваша записка? — спросила судья.
Главный инженер растерянно ухватился за костыли, медленно поднялся со стула и, посмотрев на страничку, сказал:
— Да, моя. Я написал начальнику запани, что принимаю ответственность на себя.
— Когда это было написано?
— Двенадцатого июня.
— В день, когда вы приехали в Сосновку?
— Да.
— Кто передал записку Щербаку?
— Я.
— Подсудимый говорил вам что-либо по этому поводу?
— Нет.
— Вы задумывались над тем, что записка имеет прямое отношение к судебному разбирательству?
— Я не придавал ей значения. Я сказал Щербаку те же слова. Следовательно, моя позиция была ясна начальнику запани.
— Вы допускаете, что Щербак мог забыть этот разговор?
— Нет.
— Вам известно, что на первом же допросе Щербак признал себя виновным?
— Знаю об этом.
— Имея вашу записку, подсудимый мог бы по-иному рассматривать степень своей вины.
— Видимо, он счел нужным этого не делать.
— Когда вы узнали, что Щербак привлечен к уголовной ответственности?
— Находясь в больнице.
— Вы попали в больницу пятьдесят семь дней назад?
— Да.
— Я напомню вам, что в качестве свидетеля вы привлечены по инициативе суда.
— Это вполне законно. Я тут же явился.
— А если бы суд не принял такого решения, как бы вы поступили?
— Считал бы, что у суда нет такой необходимости.
— И все эти пятьдесят семь дней вы не были обеспокоены случившимся?
— Я давал показания по существу дела. Вопросы эмоций остаются за пределами судебного разбирательства. Разве я не прав?
— Вы не понимаете меня, свидетель. Мы с вами как на острове Доминика, где мужчины говорят на совсем ином языке, чем женщины. После выхода из больницы сколько времени вы работаете?
— Месяц.
— В медицинском заключении, которое мы получили из больницы, написано, что ваша болезнь протекала без осложнений. Вы не теряли сознания. Следовательно, для раздумий у вас было очень много времени. За столько дней можно и до Ташкента пешком дойти. А вы чего-то выжидали.
— Вы допрашиваете меня, как подсудимого.
— Нет, свидетель Бурцев. Я уточняю факты, которые фигурируют в ваших свидетельских показаниях.
— Я говорил правду и только правду.
— В этом я вас не упрекаю.
— Тогда в чем же дело?
— В той позиции, которую вы занимали все это время.
— Я принял ответственность на себя из добрых побуждений. Я не уклонялся от ответственности. Я заявил об этом на суде.
— Но это было всего лишь пять дней назад. И вы сочли, что ваша акция добра окончена?.. Во время войны одному военному инженеру было приказано срочно построить переправу. В дело были пущены телеграфные столбы, которые из-за нехватки гвоздей пришлось крепить проволокой. Когда командир танковой части увидел этот мост, у него волосы встали дыбом: «Я по нему свои танки не поведу». И тогда инженер вспыхнул: «Я сам буду стоять под мостом!» Когда последняя машина прошла на другую сторону реки, инженер вышел из-под моста. Тогда ему было столько же лет, сколько вам сейчас. Вот он действительно принял ответственность на себя.
Она только не сказала, что этим человеком был ее отец.
Лужин неудобно сидел, склонившись над блокнотом, и записывал ответы Бурцева. Он был так удивлен и подавлен услышанным, что даже не успел заметить, как в его душу вкралось сердечное расположение к Щербаку.
Он с грустью начал понимать, что его старой статье копеечная цена в базарный день.
После выступления эксперта, научного сотрудника лесотехнического института, слово предоставили прокурору.
— Я обвиняю подсудимых! — негромко сказал он.
Перед ним лежали страницы обвинительного текста, но он ни разу не заглянул в него и многие цифры произносил наизусть, щеголяя памятью. Прокурор избегал монотонности речи, легко и артистично модулировал низким голосом, особенно в тех местах, где образно живописал картины аварии. Его речь была срежиссирована смело, просто и изящно, а полная убежденность в виновности подсудимых обозначилась сразу же. Прокурор обнажил причины, которые, по его мнению, привели Щербака и Каныгина на скамью подсудимых, и главной из них — это он доказывал на ряде примеров — была потеря ответственности. Он считал, что многие удачи выработали в подсудимых уверенность в собственной непогрешимости, и нарисовал не очень приглядные портреты людей, которые потеряли перспективу завтрашнего дня, живя вольготно на проценты от былых заслуг и представляя себя в роли удельных князьков на притоке Волги. Завершая обвинительную речь, прокурор надел очки в тяжелой черной оправе, с чутким вниманием оглядел подсудимых и, повернувшись лицом к суду, твердо и убежденно отметил, что на основе всех перечисленных фактов он признает подсудимых виновными и согласно сто восемьдесят второй статье Уголовного кодекса просит их осуждения на три года лишения свободы каждого.
Щербак осторожно откашлялся и закрыл глаза.
Бурцев почувствовал теплоту облегчения, и ему захотелось встать, пройти через весь зал и молча пожать руку прокурору.
Старый технорук был во власти тяжелых раздумий.
Лужин посмотрел на защитника, руки которого таинственно гладили записную книжку, словно в ней были собраны драгоценные слова защиты.
— Подсудимый Щербак! — услышал Алексей голос судьи и весь сжался, напрягаясь, точно от ожидаемой боли. — Вам предоставляется слово для защитительной речи.
Алексей поднял голову и с достоинством встал.
— Я отказываюсь от защитительной речи, — сказал он.
Потом слово получил адвокат Каныгина. Он встал, тонкий, толстогубый, чуть забавный на вид, и заговорил быстро, с хорошим темпераментом и присущим моменту волнением. В своей психологической дуэли с прокурором он подбадривал себя стремительными движениями рук, и эти простые жесты делали его похожим на большого, и обиженного мальчика, который хочет разбиться в лепешку, но доказать, что он прав. Адвокат отдал должное ораторскому мастерству обвинителя и по этому поводу вспомнил древних. Он отметил, что прокурор говорил убедительно, но о другом, не о том, что волнует подсудимых и чем озабочен суд. Затем адвокат логично доказал, что эксперт был нетверд в своих выводах и даже заключение сопроводил многими оговорками, которые лишили его необходимой авторитетности. После этого он принялся доказывать невиновность своего подзащитного.
Адвокат закончил речь, выразив уверенность в том, что суд не допустит несправедливости, не вынесет обвинительного приговора старому техноруку, всю жизнь отдавшему сплавному делу, и оправдает его.
Градова предоставила последнее слово Щербаку.
Алексей встал, потер рукой переносицу.
— В последнем слове обычно принято обращаться к суду с просьбой. У меня нет таких просьб.
За ним поднялся Каныгин. Положив тяжелые кряжистые кулаки на барьер, он сказал с сердитой гордостью:
— Последнее слово у покойников бывает. А я жив и жить буду.
Садясь на место, Каныгин перехватил ободряющий взгляд своего адвоката.
Выслушав подсудимых, суд тут же удалился в совещательную комнату для вынесения приговора.
Три года тюремного заключения… И по всем правилам арифметики выходило, что приговор вычеркнет из жизни Алексея тысячу девяносто пять дней. И кто знает, может, с этой поры пойдет у него одно вычитание. Горе не ведает плюсов. Это всегда потеря…
Алексей заметил, что, перед тем как уйти в совещательную комнату, Градова, собрав бумаги с судейского стола, посмотрела на него. Он уловил неторопливое движение ее рук, усталость красивого лица, но ничего не смог прочесть в ее взгляде: ни сочувствия, ни осуждения, ни протеста.
Как это много — тысяча девяносто пять дней!
Алексей ехал в автобусе по городу и смотрел в окно, разглядывая улицы и тут же забывая о них, — он думал в это время о своем доме. Алексей давно проехал гостиницу, но не заметил этого и опомнился, когда услышал рев авиационных двигателей.
Здесь, в аэропорту, заканчивался маршрут автобуса. Алексей вышел из машины и, ругнув себя за легкомысленную экскурсию, направился к остановке, где была посадка на обратный рейс.
Рядом в палатке продавали апельсины. Неожиданно очередь зашумела, засуетилась.
Алексей остановился.
Какой-то летчик с независимым видом стоял у прилавка. Одна из женщин, энергично жестикулируя, отчитывала его:
